Народ на войне. Софья Федорченко

а наши-то ребята

      Не боятся немчуры, —

      Как изловят супостата,

      Отчухрают за вихры.

      Ах ты, немец-остроус,

      Я усов-то не боюсь,

      Меня усом не спугаешь, —

      Я российский, а не трус, —

      то русские солдаты, «по версии Федорченко», пели совсем не о победах и героизме своих армий, что, по всей видимости, было несколько ближе к реальным настроениям на фронте:

      Не обрался я беды,

      Как попал я вот сюды.

      Не пришелся я по нраву,

      Никогда не буду правый.

      Нету хуже взводного,

      Для кого невгодного,

      Все ругается, да бьет,

      Да со свету сживет.

      По окопу немец шкварит,

      По сусалам взводный жарит,

      Не житье, а чисто ад,

      Я домой удрать бы рад.

      А домой не удерешь,

      Дезертиром пропадешь.

      Вместе с тем степень общей «этнографической достоверности» и первой, и тем более последующих частей «Народа на войне» также довольно сомнительна. Не останавливаясь подробно на лексико-стилистических и содержательных особенностях «солдатских нарративов» из книги Федорченко, замечу, что они вряд ли могут выдержать «проверку на аутентичность». Так, открывающие книгу рассказы о том, «как шли на войну», не содержат ни одной детали, соотносимой с формами и топикой рекрутской обрядности конца XIX – начала XX вв.[14], что опять-таки заставляет усомниться в их хотя бы отдаленной связи с подлинными разговорами и воспоминаниями рядовых Первой мировой войны. Вряд ли стоит думать, что фронтовые впечатления Федорченко совсем не отразились в «Народе на войне», однако ни о каком «документализме» здесь говорить нельзя: перед нами не стенограммы устной речи, а ее имитация, зачастую излишне пестрая и вычурная.

      Все это заставляет задуматься не о социально-этнографической, а о литературной генеалогии книги Федорченко. Полагаю, что писательница совсем не случайно вспомнила о Льве Толстом в своем очерке 1928 г. и что одним из «предшественников» русских солдат из «Народа на войне» можно считать толстовского Платона Каратаева с его «тривиализацией» военных невзгод и страданий, иррациональным и дискретным сознанием, противопоставленным «позиции интеллигента, рассматривающего мир сверху»[15]. Такой «выбор оптики» позволяет Федорченко рассказать свою «правду» о войне – о насилии и смерти, физических страданиях и голоде, сиротах и калеках, мародерстве и изнасилованиях, бедствиях мирного населения – посредством суггестивной модернистской прозы, лишь имитирующей, но вовсе не воспроизводящей подлинные речевые практики. Надо сказать, что не все современники воспринимали «Народ на войне» в качестве этнографического документа. В этом отношении симптоматично мнение Сергея Эйзенштейна, сравнивавшего Федорченко с Джойсом и писавшего о специфическом «кинематографизме» ее книги: «Федорченко любопытна для нас в структурном отношении. Новые киновещи „пишутся“ в близкой ей манере. На логически не

14

См.: Кормина Ж. В. Проводы в армию в пореформенной России. Опыт этнографического анализа. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

15

Эйхенбаум Б. О противоречиях Льва Толстого // Эйхенбаум Б. О прозе: Сб. ст. / Сост. и подгот. текста И. Ямпольского; Вступ. ст. Г. Бялого. Л.: Худож. лит. Ленингр. отд., 1969. С. 40.