Народ на войне. Софья Федорченко

люди немецкие, слезами бабьими; кормитесь, люди немецкие, хлебами трудными; оденьтесь, люди немецкие, мехами теплыми; согрейтесь, люди немецкие, лесами темными».

      Прицелился, пальнул, он – в землю, я к нему – не дышит. Я к ему в кобуру, за револьвертом, а там папиросы… Так верите, братцы, словно зверя ухватил, словно ожгло меня – до того жаль немца стало.

      Люди – очень с лица несвойские. На голове шерсть растет, нос шлепкой, губы титьками, кожей как грех черны, и только зубы светятся.

* * *

      Когда первый раз сюда пришли, нехорошо обитатели нас держали. В уме своем еще не поняли того, что русские сильнее, не додумались. Я на постое тихо-мирно у семейства жил и все старательно исполнял, чтобы никого не обидеть. И воду им таскал, и ребят нянчил. Однако волками смотрят… А второй раз – так просто смеются в глаза. Да и я уж не такой стал… С дочкой старшей любовь силком закрутил… Муж-то ее на войне, сама красивая… И очень меня потом ласкала охотно, я тогда здоровый был… Постоял, насмутьянил, детей до крови выпорол и уехал… А в третий – так ноги лижут… Знает кошка, чье сало съела… Ну да я их теперь прямо-таки презираю…

      Я в его целюсь, не знаю кто, а сильно желаю, чтобы немец был. Целюсь с сучка, долго примерялся и выстрелил очень успешно… Повалился – не пикнул, и немец оказался… Здоровый как бык…

      Я ненавижу врага до того, что по ночам снится. Снится мне, что лежу будто я на немце, здоровый, черт, и убить не дается. Я до штыка – он за руку. Я до глотки – он за другую. Не одужить, да и только! Я ему в глаза пальцами лезу, глаз продавил да дырку к мозгам ищу… Нашел да давить… А сам всей кровью рад, аж зубы стучат…

      Итальянец плохой солдат. Ты только посуди, чего ему воевать?.. Солнце круглый год греет, плоды всякие круглый год зреют, руку протянул – апельсин… Работать не надо, земля сама родит, все есть, чего ему воевать?.. А немцы голодом живут, у них все машина, а машиной сыт не будешь… Вот и рвут что есть силы… А мы народ мирный, нам только обиды не делай, мы себя прокормим… Чужого не надо…

* * *

      Очень хорошо с немцами говорить, образованный народ. Одно тяжеленько, что по-русски не маракуют. Да про настоящее все понять у друг дружки можно.

      Именья у меня с войны немного. Грабить не грабил, а что деньги чужие есть, так то дадены жидовкой: заступился. Я приглядываюсь, а они старого жида в пейсах – столетний жид, сухой, пейсатый, на ногах чулки белые, а волос аж дожелта седой, – так земляки его нагайками через изгородь скакать заставляют. Я до них: «Бога не боитесь, старый жид-то, грех какой…» Они пустили, а жидовка мне лопочет да деньги сует. Я взял. Десять крон.

      За стеной тихо сперва было, и мы с Семеном притаились. Кто его знает: свой али враг? Только вдруг слышим: ой да ой! Ох да ох! Я и пытаю Семена: «Помирает ктой-то, верно, помочь, что ли?» А Семен мне: «Нишкни, пропадем». А тот все ахахаханьки да охохошеньки. Я и говорю: «Душа, – говорю, – не терпит, так помочь хочу, да и больно по-нашему ахает, по-русски». Пошел, а там немец здоровый, брошенный, животом мается. Я его тер, тер, покуда не оттер. Отошел, с нами не пошел, стал своих дожидаться. А нас так очень благодарил, как мы с Семеном уходили к свету.

      Я ему руки держу, и грудью навалился, и ногами