Народ на войне. Софья Федорченко

эдакую музыку не запляшешь…

      Ты признайся, генерал,

      Как войну ты воевал?

      – Как, бывало, я вскочу,

      Умываться захочу,

      Трут меня душистым мылом,

      А я им рукою в рыло.

      Тут чесать да одевать,

      А я матерно ругать.

      Чаю-кофию напьюсь

      Да на койку завалюсь.

      А от немцева орудья

      Оченно болел я грудью,

      А от пушечного звука

      Засвербило мое ухо.

      Мне коляску подают,

      В лазарет меня везут.

      Как-то раз меня везли,

      Да, знать, плохо берегли,

      А немецкий ероплан

      Мне на голову наклал,

      Мне на голову наклал,

      Я на небо и попал…

      – Убирайся ты к чертям,

      Ты не воин, чисто срам,

      Для такого на том свете

      Не найдется лазарета.

      Осерчал тут генерал,

      Задираться с Богом стал:

      – У меня красна подкладка,

      У меня своя палатка,

      У меня жена вся в бантах,

      А тужурка в аксельбантах,

      Как на мой на каждый палец

      Есть хороший ординарец,

      Как на кажный башмачок

      Есть особый денщичок.

      Купил я тут швейную машину за на-кулак поглядение да за ту же цену взводному уступил. А теперь на той на машинке командирова жена строчит.

      Нет у меня в душе добра против богатых. Больно-то богатых я и не видел, однако, думаю, еще хуже… Ему бедный что дурень, что прямо злодей. Брюхо не нажил, значит, плохо жил… Много им дадено, а народ самый вредный… И богач на одной ж… сидит, а такой гордый, словно две под им…

* * *

      Я перед большим-то начальством робость имею. Стоит такой перед тобой, и знаешь, что тебе до него что до Бога. Только что со всеми вместе услышит. Где уж ему до тебя, до Ивана! Подавай ему паству целую…

      Слышу я – звякнуло под ногой; я шарить, кошель нашарил. Так чего-то я испугался – сердце стучит. Я – к свету, а там золотые, и не сосчитать сразу, ну за сто, да и только. Так вспотел я даже, ничего не придумаю. И схоронить страшно, и выпустить жаль, а чьи – не знаю. Да недолго тех моих мук было. Подошел взводный, дал в ухо на всю сумму и забрал.

      Сидит и на счетах щелкает, да ловко так, что баба языком. Стою я жду, а он щелкает. И так я долго ждал, что ноги замлели. Самому жрать неча, а за чужими счетами родного человека на ногах заморил. Холуй чистый!

      Уж попомнит меня, как я-то в силу войду. Я ему все его прыщи выровняю лучше всякой мази французской, да и прической тоже призаймусь. Так прифарфорю – сами сестрицы сбегутся, любую выбирай.

      Стою я час, другой, устал до того, что ног не чую. А он, как ни пройдет, все ругает да кулаком выправку поправляет. Потом-то, к четвертому часу, просто память потерял, а все на ногах. Тут не упадешь. Только страх и держит, а силы никакой…

      Смешно мне, братцы, как господа нас понимают. Коли он к тебе не с обидой, так словно к дитяти малому, только что гулюшки не гулюкает, аж тошно станет.

* * *

      Представлял