Океан в изгибах ракушки или Синяя рыба. Валерий Игоревич Саморай

чучелами и отвращение господина ко всему людскому миру.

      Рассказы шахматиста подходили к концу, а с ними и работа Пара – долгие дни изнурительного труда сделали своё дело. Теперь вокруг всё цвело и сияло новой жизнью. Цветы, услышав зов солнца, потянулись к нему, как ребёнок к матери. Трава уже не царапала ноги иссохшими сорняками, а гладила их зелёным бархатом. Мёртвую тишину заполнили птицы, и даже ветер не развивал моровым холодом плащи жутких чучел. Их устрашающие одеяния больше не пугали, а скорее забавляли на общем фоне летнего пейзажа. Люди, решив, что проклятье дома шахматиста, которое было однажды придумано испуганными детьми и уже изрядно обросло легендами, снято. Они стали чаще ходить через его владения. Не то, чтобы старик был рад их видеть, но звон пополнивших его карман монет приглушал его негодование. Дело было сделано.

      – Вот, смотри, – потряс старик тонкой книжечкой в мягком кожаном переплёте, – этот альбом мне как-то дал один путник вроде тебя. Вернее, проиграл. Так вот, здесь упоминается о неком волшебнике Дайтрие. Путь к нему лежит через Лес Непроходимых Теней. Как я знаю из легенд – это страшное место. Даже зверь боится приближаться к нему. Но для некоторых людей ответы на их вопросы важнее собственной жизни. Они-то и заходят туда в надежде отыскать волшебника. Возвращаются оттуда или нет – неизвестно. Но я полагаю, что ели есть легенда, а с ней и эта вот книжечка в придачу – значит, возвращаются. Путь неблизкий. Ты можешь пройти через мои поля на север, но только смотри – ничего не потопчи по дороге! А то знаю я вас, пройдох… Так вот, и ты выйдешь на тропинку, которая как раз ведёт в этот лес. Ты узнаешь его по тишине, которая накроет тебя внезапно. Подробнее прочитаешь здесь. А теперь уходи отсюда! Я своё обещание выполнил и больше не намерен терпеть тебя рядом. Надоел уже порядком – уходи!

      И старик сунул юноше в руки кожаный альбом.

      – До свиданья, – произнёс Пар. – И спасибо.

      Но в ответ он услышал лишь невнятное бормотанье, что-то вроде: «Всё это моё, и это тоже моё, и это… я тут хозяин…»

      Проходя по полям, Пар подумал, что всё, что делал этот старик – это пытался освободиться от всех вокруг и ни от кого не зависеть. Но как бы он не хотел достичь свободы, он сам же её и губил. Он выходил в поле, и каждый раз приковывал себя к «своему», как он любил это называть, имуществу. Он ежедневно обязывал себя следить за прохожими: не ступил ли случайно кто из них ногой на его земли, не сломает ли его ветки. Так невидимая цепь мёртвой хваткой обвивала его тощую шею и приковывала к пустой земле, как собаку к будке. Да, Пар облагородил его имения, вдохнул в них жизнь, но от этого цепь только туже затянулась, перекрывая воздух ко всем остальным частям тела, кроме всеобъемлющей жадности, доведённой до помешательства. И эта алчность убивала последнее человеческое в шахматисте, отравляя его право на человеческую свободу. Она превращала его в послушное животное, запертое в чулане собственных страхов и служащее предрассудкам своего