Человек как iPhone. Оганес Григорьевич Мартиросян

на небо, закрытое потолком. Кайфовать от каждого вдоха и выдоха, распаковывать глазами воздух и телефоны, показывающие время и пространство, пока что сплетенные, как коса, ждущая косу, которая их разрубит.

      "Но можно ждать ловких рук, их движений, зачем сразу рубить? Вот именно, расплести, распустить, причесаться и пойти в парикмахерскую, в которой время и пространство станут другими, укоротятся и застынут под воздействием лака, поменяют свой цвет. Но можно сказать еще так: время и пространство – левое и правое полушарие мозга, работающие без выходных, за пять долларов в час".

      Молчали, не говорили, пока рука Кортни не прикоснулась к ноге Курта. Он вздрогнул, повернулся, посмотрел на подругу, отщепил глазами два приличных куска молодости от нее и втянул их в себя.

      – Что-то сейчас сказал?

      – Нет.

      – Но случилось что-то.

      – Что могло здесь случиться? На эти места самолеты даже не падают, так как брезгуют ими.

      – Мне показалось, будто я каша, манная, например, в которую засунули ложку, захватили ею лицо и отправили в рот.

      – Ты без лица сейчас?

      – Я не знаю. Проверь.

      Курт подумал немного, приблизил губы к ее носу и аккуратно поцеловал сей холм.

      – Поцелуй меня в губы.

      – Нет, это будет аварией на встречных курсах.

      – А то, что ты сейчас сделал, разве не есть она?

      – Твоя машина стояла. Это первое. А второе, нос может перемещаться по телу, он может вскочить в любом месте и задышать.

      – Круто.

      – Пусть будет так.

      Они лежали, как Австрия и Германия, ожидая Гитлера, соединения, соития, внедрения его Нового органона в ее сознание.

      "Каждую ночь я просыпаюсь от удушья, от запаха львов и трав, но все это пустяки, главное в том, что по мне скачет Архангельск, он прыгает на одной ноге, смеется и попадает в пупок, спотыкается и падает, рассыпаясь тысячей буханок хлеба, палок колбасы, тушенок и медведей, потерявших невинность в каждой песне группы Кино".

      Курт начал вращать в своей голове вентилятор, приближая его к горе кокаина на столике, в центре комнаты, около дивана, имеющего название.

      – Какое?

      – Гипоталамус.

      – Ха-ха, – рассмеялась Кортни.

      – Тебе смешно, но мое тело растаскивают на части буквы грузинского алфавита. Сотни и тысячи букв.

      – Разве так много? Не тридцать? Не сорок?

      – В том-то и дело, это тридцать три буквы тела Христа и множество его последователей, ставших равноправными Иисусами и съевших последнего плоть.

      Кортни повернулась к Курту лицом и попросила его рассказать о своей музыке.

      – Ничего интересного, просто с человека содрали кожу и положили его на иглы.

      – Лучше на угли.

      – Это без разницы. Моя музыка понятна даже микробам, она ими любима, они ее обожают, собираются на стадионы имени Человека и танцуют, и рубятся.

      – Просто балдеют.

      – Именно, означают отрыв.

      – Хороший ты, только грешный, будто вишенка, попавшая в бензобак.

      Все так же лежали, курили,