Жутко громко и запредельно близко. Джонатан Сафран Фоер

подошла.

      Он спросил, могу ли я ему попозировать. Он написал свой вопрос по-немецки, и я только тогда осознала, что все это время он писал по-английски, и я говорила по-английски. Да, – сказала я по-немецки. Да. Мы договорились на завтра.

      Его квартира была как зоопарк. Повсюду звери. Собаки и кошки. Дюжина птичьих клеток. Аквариум. Стеклянный куб со змеями, ящерицами и насекомыми. Мыши в клетках, чтобы их не съели коты. Просто Ноев ковчег.

      Но в одном углу была чистота и порядок.

      Он сказал, что он специально отделил это место. Для чего?

      Для скульптур.

      Я хотела спросить, от чего или от кого он его отделил, но не спросила.

      Он провел меня за руку. Полчаса мы обсуждали его замысел. Я сказала, что готова на все.

      Мы выпили кофе.

      Он написал, что еще не делал скульптур в Америке.

      Почему не делал?

      Не мог.

      Почему не мог?

      Мы никогда не говорили о прошлом.

      Он открыл задвижку дымохода – я не знала, зачем.

      В соседней комнате щебетали птицы.

      Я сняла одежду.

      Я легла на диван.

      Он стал на меня смотреть. Я впервые была обнаженной перед мужчиной. Интересно, знал ли он об этом?

      Он подошел и стал двигать мое тело, как будто я была куклой. Он заложил мне руки за голову. Он слегка согнул в колене мою правую ногу. Я решила, что его руки огрубели от скульптур, которые он лепил раньше. Он опустил мой подбородок. Он развернул мои кисти ладонями вверх. Его взгляд залатал дыру в самом центре моего существа.

      На следующий день я пришла опять. И на следующий. Я перестала искать работу. Его взгляд – единственное, что имело значение. Ради него я всем была готова пожертвовать.

      Каждый раз все повторялось.

      Он говорил о своем замысле.

      Я говорила, что сделаю все, что он скажет.

      Мы пили кофе.

      Мы никогда не говорили о прошлом.

      Он открывал задвижку дымохода.

      В соседней комнате щебетали птицы.

      Я раздевалась.

      Он придавал мне позу.

      Он меня лепил.

      Порой я думаю о тех ста письмах, что остались разложенными на полу моей спальни. Если бы не они, может, наш дом не горел бы так ярко? По окончании сеансов я смотрела на скульптуру. Он уходил кормить животных. Он давал мне возможность побыть с ней наедине, хотя я никогда не просила его об этом. Он понимал.

      Почти сразу стало очевидно, что он лепит Анну. Он пытался воспроизвести ту девочку семилетней давности. Он лепил, глядя на меня, а видел ее. Поиск позы занимал все больше и больше времени. Он трогал меня везде. Он меня перекладывал. Он потратил целых десять минут, сгибая и разгибая мое колено. Он складывал и выпрямлял мои руки.

      Надеюсь, это тебя не смущает, – написал он по-немецки в своей книжице.

      Нет, – сказала я по-немецки. – Нет.

      Он сложил мою руку. Он распрямил мою руку. На следующей неделе он возился с моей прической – не то пять, не то пятьдесят минут.

      Он написал: Я ищу приемлемый компромисс.

      Как он не умер в тот вечер, хотела бы я знать.

      Он коснулся моих грудей, разведя их в стороны.

      Мне