Восемь лучших произведений в одной книге. Аркадий Гайдар

слушал, слушал, и казалось мне, что от всего услышанного голова раздувается, как пустой бычий пузырь. Перепутывались речи отдельных ораторов. И никак я не мог понять, чем отличить эсера от кадета, кадета от народного социалиста, трудовика от анархиста, и из всех речей оставалось в памяти только одно слово:

      – Свобода… свобода… свобода…

      – Гориков, – услышал я позади себя и почувствовал, как кто-то положил мне руку на плечо.

      Около меня стоял неизвестно откуда появившийся ремесленный учитель Галка.

      – Откуда вы? – спросил я, искренно обрадовавшись.

      – Из Нижнего, из тюрьмы. Идем, милый, ко мне. Я здесь неподалеку комнату снял. Будем пить чай, у меня есть булка и мед. Я так рад, что тебя увидел. Я только вчера приехал и сегодня хотел нарочно к вам зайти.

      Он взял меня за руку, и мы стали проталкиваться через гомонливую толпу. На соседней площади мы наткнулись на новую толчею. Здесь горели костры, и вокруг них толпились любопытные.

      – Что это такое?

      – А… пустое, – ответил, улыбнувшись, Галка. – Анархисты царские флаги жгут. Лучше бы разодрали ситец да роздали, а то мужики ругаются. Сам знаешь, каждая тряпка теперь дорога.

      Руки у Галки были худые и длинные. Заваривая чай, он говорил быстро, то и дело улыбаясь:

      – Отец твой оставил письмо. Мы с ним вместе сидели, пока его не отправили в корпусной суд. Только у меня сейчас письма нет, оно в корзине на вокзале.

      – Семен Иванович, – спросил я за чаем, – вот вы говорите, что с отцом товарищами по партии были. Разве же он был в партии? Он мне про это никогда не говорил.

      – Нельзя было говорить, вот и не говорил.

      – И вы тоже не говорили. Когда вас арестовали, то про вас Петька Золотухин рассказывал, что вы шпион.

      Галка засмеялся:

      – Шпион! Ха-ха-ха! Петька Золотухин? Ха-ха! Золотухину простительно, он глупый мальчишка, а вот когда теперь про нас большие дураки распускают слухи, что мы шпионы, – это, брат, еще смешнее.

      – Про кого это про вас, Семен Иванович?

      – А про нас, про большевиков.

      Я покосился на него.

      – Так вы разве большевики, то есть, я хочу сказать, значит, и отец тоже был большевиком?

      – Тоже.

      – И что это с отцом все не по-людски выходит? – огорченно спросил я, немного подумав.

      – Как не по-людски?

      – А так. Другие солдаты как солдаты: революционеры так уж революционеры, никто про них ничего плохого не говорит, все их уважают. А отец то дезертиром был, то вдруг оказывается большевиком. Почему большевиком, а не настоящим революционером, ну, хотя бы эсером или анархистом? А то вот, как назло, большевиком. То хоть бы я мог сказать в ответ всем, что моего отца расстреляли за то, что он был революционером, и все бы заткнули рты и никто бы не тыкал в меня пальцем, а то я если скажу, что расстреляли отца как большевика, так каждый скажет – туда ему и дорога, потому что во всех газетах напечатано, что большевики – немецкие наемники и ихний Ленин у Вильгельма на службе.

      – Да