Сто оттенков Веры. Талаssа

лишь один, который не рычал, а лишь тихо стонал, поскуливал – на тонкой высокой ноте звериного детёныша, впервые попавшего в капкан. Стеклянно запотевшее его лицо в момент «кончины» словно разбивалось, и тысячи исказивших его осколков втыкались в ваш общий, туго натянутый стон. И он был тем самым, кого – тогда, давно, и впервые именного такого – ты… не узнала. Не поняла, что да – это он, тот самый, который был счастлив, только подчиняясь.

      Не думай, скольким ты отказала в себе, увидев хоть на миг – хоть крошечной тенью в их глазах – тревогу, вопрос, испуг, непонимание, невыговоренное “нет”.

      И не вспоминай о тех, кто готов был (через это “нет”) всё же попробовать. Не отдернуть руку, когда ты, не шутя, кусала их в мякоть ребра ладони, в упругую выпуклость под мизинцем. Выдержать, не поморщившись, твою пощёчину (всегда – заслуженную, хотя ты могла бы заменить ее просто скандалом или просто обиженным молчанием или просто…). Промолчать, когда ты отрывалась от его плеча – а сквозь прокушенную кожу наливались выпуклые капельки, и ты их тут же слизывала: слаще этой соли нет ничего!

      Они ели – с тобой.

      И пили, конечно, на брудершафт. Ты выпивала своё шампанское быстро, чтобы аккуратно вынуть руку – и смотреть, как допивает он. Мечтать же – о том моменте, когда сможешь (пока он не оторвал губ от края) слегка, но плотно надавить на ножку бокала – и услышать чудесный звук, который сопровождает стекло, ломающееся о зубы. Увидеть вмиг расширившиеся зрачки, внезапную бледность, вскинутые вверх изумлением брови – и вчуже вспомнить Ясперса и Pupillenunruhe, эти быстрые движения зрачков!»

      Вера замолчала, нажала stop на диктофоне своего Galaxy, подумала, что уже поздно, что Серафима так и не зашла, и не позвонила даже, и что уже хватит, хватит, хватит, черт возьми!

      Вспомнила – уже в который раз за сегодня – как мужик с белёсыми, мягкими, какими-то расплывшимися, как белок яйца на негорячей пока сковородке, – глазами шел на неё сегодня утром, в метро, внизу, когда она стояла у края платформы.

      «Не стойте у края платформы» – это они механическими голосами всегда говорят. А где же стоять-то? – если поезд подходит к ее краю. Она тогда что-то почувствовала, спиной, лопатками, пространством между ними – и оглянулась. Никогда раньше этого не делала. Но, похоже, что теперь как раз станет делать. Как заведённая.

      Оглянулась.

      Увидела эти глаза. Потом уже – коричневый плащ, жидкие волосы без цвета, поднимающиеся – почти незаметно – руки, которым явно хочется толкнуть! Её, Веру. Двумя жуткими сероватыми руками.

      Её, невысокую, с отличной осанкой, манкую брюнетку (несколько седых волосков на висках она всегда вовремя закрашивала), со свежей стрижкой-каре, зеленоглазую («У тебя глаза – табачного цвета и словно дымные: посмотреть в них – как крепкой сигарой затянуться», – так витиевато когда-то влюблённый Коп выразился). Её, Веру Крошлую – тридцати трёх лет, стройную, всегда стильно одетую женщину. В этот раз – в тёмно-зелёный кожаный френч, псевдожокейские чёрные сапожки на низком каблуке с традиционной