Хорошие деньги. Александр Сергеевич Донских

мной тебе никак нельзя: детям проход на наш лесопильный завод строго-настрого воспрещён.

      – По-че-му-у-у-у-у?

      – По-то-му-у-у-у-у!

      И оба засмеялись на свои невольные созвучия, напомнившие недавнее мычание коров.

      – Ну, возьми, возьми же меня, мама! Пожалуйста! Я не через ворота пройду в цех, а прошмыгну в дырочку в заборе. Там их много – я знаю! Мальчишки рассказывают, как лазают через них и потом бродят по цехам где хотят. Мы вместе, мама, поработаем, и ты получишь потом много-много копеек и рублей. И уже никогда-никогдашечки не разругаешься с папой из-за денег.

      На днях родители повздорили: мама упрекала отца, что не хватает денег на то, на это и на что-то ещё. Василий слушал их и зачем-то сжимал кулачки. Он взрослел; может быть, быстрее, чем надо бы.

      Мать крепко прижала к груди сына и долго не отпускала его, чтобы он не увидел побежавшие из её глаз слёзы.

      – Вырастешь – ещё наломаешь спину, Василёк, на этом окаянном заводе. И денег, Бог даст, много-много заработаешь, чтобы всем, кто окажется рядом с тобой, жилось счастливо. – Помолчав, тихонько и тоненько протянула каким-то песенным, но тоскливым мотивом: – То-о-о-лько сча-а-а-стливо.

      Уже в глубоких сумерках, и сам весь сумеречный, хмурый, пришёл домой отец. Он помимо основной работы в цеху ещё где-то подрабатывал; не бывало его дома и по субботам-воскресеньям. Он, как-то излишне, не по возрасту, сутулясь и не поднимая лица, показавшегося Василию тёмным и обвислым, неспешно и вяло стянул с себя меховую, до лоска потёртую телогрейку, не повешал её, а отшвырнул в угол возле раздевалки, тяжко стянул толсто подшитые огромные грязные валенки. Забыл снять шапку, сгорбленно, будто весь болен по-стариковски и дряхл, опустился на стул за кухонный стол. Мать молчком подала ему ужин, он тоже в молчании, сосредоточенно поел, нехотя и устало пережёвывая пищу. Долго, с томительным наслаждением пил, громко швыркая, горячий чай, и можно было подумать, что более приятного занятия для него не было и быть не могло. Василий, движимый каким-то своим ещё неясно осознаваемым чувством любви и сочувствия, подошёл к отцу и коснулся лбом его спины. Отец вроде как через силу и слепо погладил сына по головёнке, но больше по виску, при этом своей шероховатой, как неструганная доска, большой ладонью нечаянно, но больно заламывая сыну ухо, легонько и также слепо отстранил его от себя и убрёл в спальню; слышно было, что он сразу же, прямо в одежде повалился на кровать. Василию стало обидно и грустно.

      Он забрался в свой тёмный игровой закуток, вытянул из вороха игрушек своего любимого одноногого Буратино и стал убаюкивать его. Из спальни – тяжёлое, простуженное дыхание спящего отца. А мать тревожно заглядывала в чёрное, замороженное окно, в Васильеву проталину, – высматривала десятилетнюю дочь Наташу; она каталась на общепоселковой горке с ребятишками и, по обыкновению, не спешила домой. Мать сердилась, ворчала:

      – Ух, погоди у меня, противная девчонка.

      Наконец, в комнату ввалилась вся в снегу, обледенело-белая Наташа, её щёки полыхали, волосы были встрёпаны,