Цирцея. Мадлен Миллер

со мной не расставался.

      Каждый день мы садились рядом и беседовали. Он был исполнен мечтаний, надеялся, что, повзрослев, обзаведется собственной лодкой, переселится из отцовского дома в собственный.

      – И там всегда будет гореть огонь, – добавил Главк, – для тебя. Если только позволишь.

      – Пусть лучше будет кресло, чтобы мне приходить и беседовать с тобой.

      Он вспыхнул, и я тоже. Я так мало знала тогда. В праздных беседах о любви вместе со своими братьями и сестрами, широкоплечими богами да гибкими нимфами, никогда не участвовала. Ни разу не ускользала с поклонником в укромный уголок. До того мало знала, что даже не могла сказать, чего хочу. Вот я коснусь рукой его руки, склонюсь к нему для поцелуя, а что потом?

      Он смотрел на меня пристально. Лицо его, подвижное как песок, выражало сотню ощущений.

      – Твой отец… – Главк слегка запнулся – всегда робел, говоря о Гелиосе. – Он выберет тебе мужа?

      – Да.

      – А какого мужа?

      Я чуть не расплакалась. Вот бы прижаться к нему и сказать: я так хочу, чтобы это был ты, – но между нами стояла моя клятва. И я заставила себя говорить правду – что отец подыскивает царевича или, может, иноземного царя.

      Опустив глаза, он разглядывал свои руки.

      – Ну конечно, конечно. Ты ему очень дорога.

      Я не стала его поправлять. А вечером, вернувшись во дворец, опустилась на колени у ног отца и спросила, можно ли смертного сделать богом.

      Сидевший за шашками Гелиос досадливо поморщился:

      – Знаешь же, что нет, если только так не распорядились звезды. Изменить сплетенное мойрами даже мне не под силу.

      Я больше ничего не сказала. Мысли сменяли одна другую. Если Главк останется смертным, то состарится, а если состарится, то умрет, и наступит день, когда я приду на наш берег, а он нет. Прометей говорил мне, но я не поняла. Какая дура. Бестолковая дура. В ужасе я снова кинулась к бабке.

      – Этот человек, – проговорила я, едва дыша. – Он умрет.

      Ее дубовый табурет задрапирован был тончайшим полотном. В руках она держала пряжу, зеленую, как речные камни. И наматывала на челнок.

      – Ах, внученька! Ну конечно умрет. Он смертный, таков их удел.

      – Это несправедливо. Это невозможно.

      – Что не одно и то же, – заметила бабка.

      Сияющие наяды, все до единой, оставили разговоры, повернулись и слушали нас. А я настаивала:

      – Ты должна мне помочь. Великая богиня, не могла бы ты взять его к себе во дворец и сделать бессмертным?

      – Ни один бог такого не может.

      – Я люблю его. Должен же быть выход!

      Она вздохнула:

      – Знаешь, сколько нимф до тебя надеялись на это, да только напрасно?

      Мне не было дела до этих нимф. Они не дочери Гелиоса и не слушали с детства о том, как рушится мир.

      – Может, существует какое-нибудь… – Я не находила слова. – Какое-нибудь средство? Какой-то договор с богинями судьбы, какая-то хитрость, фармакон…

      Этим словом Ээт называл чудодейственные травы, выраставшие на земле, политой кровью богов.

      Морской