Это и есть наша жизнь. Андрей Андреевич Томилов

взрослые пацаны, между собой про вурдалаков и упырей говорили. Я был недалеко, и подслушал.  И как раз про такой клык.

      Я сразу понял:  есть клык, значит вампир. А у Фофелевой бабки клык был знатный, можно не сомневаться.

        Она будто специально его показывала, – улыбалась всё время. Про свою дочь, – мать Фофеля, говорила, что она стерва, каких свет не видывал. На станции всех мужиков перебрала, за колхозников взялась.

      – И выпасла ведь, тварь. Дай Бог ей здоровья. Выпасла и захомутала! Вот баба! Ай, молодец!

      Я тоже знал из разговоров на кухне, что эта стерва увела какого-то мужика из семьи. А потом ещё и дом отхапала. И теперь живёт, словно сыр в масле, а мужик тот все её прихоти чуть не бегом, чуть не бегом.

         Правда, мы с Фофелем, в той деревне не бывали, и масла давно уж не видели, а сыру и того подавней. Ещё бабка проболталась, как-то, что отец Фофеля, завербовался на север, да и канул.

      Получается, так же как и мой. Это нас сблизило.

        Медленно приблизился, зашёл со стороны окна и глянул на мою, заголённую спину.

      – Ни хрена себе! Да здесь…

      – Чё там?

      – Сильно. Полосы, и кое-где кровянка.

        Я и сам чувствовал, что там кровянка, но хотелось посмотреть.

      Зеркало, старое и годами засиженное мухами, висело на стене, рядом с этажеркой. Как оно там было прикреплено к той стене, я не знаю, но, при попытке его снять, оно легко хрустнуло и раскололось надвое. Нижняя половинка выскользнула из моих рук и плашмя брякнулась на голый пол. Осколки разлетелись по всей комнате. Многие блестяшки шмыгнули под диван, из которого уже давно торчали противные, острые пружины.

      – Всё. Теперь он меня точно убьёт. Убьёт….

        Фофель уже был возле двери и что-то мямлил, отворачивая глаза. Ему, видите ли, срочно нужно домой. Сучёныш.

       Хотя, причём тут он. Злость на него лезла из меня только за то, что бить будут снова меня. Хоть бы один раз досталось ему, хоть бы разочек. Возможно, я бы даже пожалел его. Нет, это уж слишком!

      Отчим, и, правда, только, что не убил, но охаживал с удовольствием, с нескрываемым наслаждением.

       Мать, никогда не лезла, а тут не вынесла, – заступилась. За это сразу получила такого тумака, что кровь носом шла до самого вечера. Хлюпала.

       Изладив всю работу, отчим аккуратно весил арапник на специально вбитый крюк. Ногой откатывал меня ближе к дверям, чтоб не вонял, так как к этому времени я успевал оправиться и по большому, и по маленькому. Садился к столу.

        Ногти на его широченных пальцах были чёрные, с синеватым отливом. Он их никогда не стриг. Сами отламывались, или отгрызал зубами и плевался во все стороны. Так вот, закончив воспитательные мероприятия, садился к столу, брал остатки чёрствой булки хлеба и вдавливал свои ногти в эту булку, отламывал огромный кусок. Улыбался гадко, показывая железные зубы, ехидно улыбался.

      – Хлеб, это тело… этого, как его. Вообщем, нельзя резать, понял?!

      Я,