Екатерина Ивановна. Леонид Андреев

Ну, оставь, Горя.

      Георгий Дмитриевич. Что это значит, Алексей? Я хочу пойти посмотреть, что это значит.

      Алексей. Горя!

      Георгий Дмитриевич. Пусти, тебе говорю. Руки прочь! – как ты смеешь мешать. И что это вы, господа, воображаете, кто вам дал право здесь распоряжаться? Этот дом мой, слышишь? И детские пустые – мои, и вот это пустое (бьет себя в грудь) – мое. А, мама! Ты это откуда? Что это ты тащишь? Смотрите, она что-то тащит.

      Вера Игнатьевна несет постельные принадлежности.

      Вера Игнатьевна. Я и забыла, Горюшка, постель тебе в кабинете приготовить.

      Георгий Дмитриевич. В кабинете?

      Вера Игнатьевна. Ложусь, а тут вдруг вспомнила… а как же постель-то? Саша-то с Екатериной Ивановной поехала, одна, говорит, боится ехать… (Проходит в кабинет.)

      Алексей. Хочешь, я с тобою лягу, Горя?

      Георгий Дмитриевич. Нет, не хочу. А где дети? Вы, коллега, напрасно смотрите на меня такими безумными глазами, глазами испуганной газели, – я шучу: я прекрасно знаю, что дети уехали, и слышал звонок.

      В передней звонок.

      И меня только удивляет братец мой, Алексей Дмитрич, спортсмен: он никак не может понять, что это значит, когда в детских пусто. Он никак не может понять, что это значит, когда в спальне пусто, когда в доме пусто, когда в мире…

      Алексей (шепотом). Пойдите откройте, Фомин.

      Фомин уходит.

      Георгий Дмитриевич. Прошу не шептаться! Я тебе говорю, Алексей: ты, кажется, забыл, что ты мой брат.

      Алексей. Помню, Горя, помню.

      Георгий Дмитриевич. А если помнишь, Алексей… А если помнишь, то убей ты меня, Алеша, – ты не промахнешься, как я: три раза стрелял и разбил только тарелку (смеется). Понимаешь, как это остроумно, и ведь это же символ: только тарелку.

      Входит Коромыслов, и за ним Фомин.

      Коромыслов. Здравствуй, Георгий.

      Георгий Дмитриевич. Здравствуй, Павел. Приехал?

      Коромыслов. Приехал. Ты это что?

      Георгий Дмитриевич. Тарелки бил.

      Коромыслов. Тарелки бьешь, а коньяк у вас есть? Нету? Чего ж ты мне не сказал, Алексей, я б привез. А вино какое? – нет, это не годится. Что, брат, раскис? (Целует Георгия Дмитриевича в лоб.) Ого, а лоб-то у тебя горячий.

      Георгий Дмитриевич. Паша! Я… (Всхлипывает и целует руку у Коромыслова).

      Коромыслов. Так. Нехорошо тебе, Горя?

      Георгий Дмитриевич. Я хочу… Я хочу поцеловать человеческую руку. Ведь есть еще люди, Павел?

      Коромыслов. Есть, Горя, есть. Екатерина Ивановна уехала?

      Алексей. Да, уехала. И детей увезла.

      Георгий Дмитриевич. Он не пускает меня в детскую. Я хочу видеть пустую детскую…

      Коромыслов. Твой брат строгий, я его знаю. Ну, а я пущу тебя, куда хочешь, и даже сам с тобою пойду. Значит, в доме пусто и можно скандалить, сколько угодно – это хорошо. Я люблю, когда в доме пусто… Ах, это вы, Вера Игнатьевна. Здравствуйте! Как же это у вас коньяку нет, Вера Игнатьевна! Живете полным домом, а коньяку нет! (Отходит с нею, что-то тихо ей говоря.)

      Алексей. Тебе холодно, брат?

      Георгий