Поэтика и семиотика русской литературы. Н. Е. Меднис

свой роман)…

      В начале моего романа

      (Смотрите первую тетрадь)…

      Интересна в этом отношении XLIV строфа шестой главы:

      Познал я глас иных желаний,

      Познал я новую печаль;

      Для первых нет мне упований,

      А старой мне печали жаль.

      Мечты, мечты! где ваша сладость?

      Где, вечная к ней рифма, младость?

      Ужель и вправду наконец

      Увял, увял ее венец?

      Ужель и впрям и в самом деле

      Без элегических затей

      Весна моих промчалась дней

      (Что я шутя твердил доселе)?

      Строфа эта очевидно обращена к началу романа и перекликается с XLV строфой первой главы:

      Я был озлоблен, он угрюм;

      Страстей игру мы знали оба;

      Томила жизнь обоих нас;

      В обоих сердца жар угас;

      Обоих ожидала злоба

      Слепой Фортуны и людей

      На самом утре наших дней.

      «Элегические затеи» в этой строфе очевидны – «томила жизнь», «сердца жар угас», «на самом утре наших дней». Таким образом, здесь дан не конкретно-биографический, а игровой, «романный» вариант образа автора, автор сочиненный, на что указывает XLIV строфа шестой главы от имени автора-сочинителя – («Что я шутя твердил доселе»).

      Иногда вставные конструкции содержат замечания, идущие как бы из-за пределов романа, из действительности:

      …Поздравим

      Друг друга с берегом. Ура!

      Давно б (не правда ли?) пора!

      «Не правда ли» – с точки зрения читателя, стоящего за рамками романа.

      Таким образом, вставные конструкции в авторском повествовании, как правило, диалогически ориентированы по отношению к окружающему контексту, вводят противостоящую ему точку зрения и создают в романе своеобразный «внероманный» текст.

      Особое положение вставных конструкций в романе требует решения двух вопросов: 1) каковы причины этой обособленности; 2) чью точку зрения представляет слово, заключенное в скобки. Оба эти вопроса тесно связаны, и ответ на второй прямо подводит к ответу на первый.

      Говоря о многоуровневой структуре романа «Евгений Онегин», Ю. М. Лотман справедливо замечает, что в тексте «возникает структурная игра не только между разными видами “чужого” и авторского слова, но и между различными уровнями повествования: от уровня, при котором рассказывание настолько слито с предметом, о котором повествуется, что делается полностью нейтральным, незаметным, как бы прозрачным, до уровня, на котором само рассказывание становится объектом повествования и приобретает полную автономность и осознанность»[26]. Последнее для нас особенно важно. Пушкин в романе нигде не стремится уверить читателя в подлинности описываемых событий. Напротив (еще раз цитируем Ю. М. Лотмана): «Пушкин постоянно напоминает, что он сам сочинитель, а герои романа – плод его фантазии»[27]. При этом в роман широко вводятся действительные факты и события, но в динамической структуре произведения они преобразуются, становятся фактом художественной действительности, романизируются. Очевидно, что непосвященный читатель просто не сможет провести грань между подлинным и вымышленным в романе, тем более

26

Лотман Ю. М. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Спецкурс. Вводные лекции в изучение текста. Тарту, 1975. С. 41.

27

Там же. С. 92.