Концы в воду. Николай Ахшарумов

есть ли надежда.

      – Что же? Она находит, что есть?

      – Да, впрочем, она не утверждала этого прямо, но я догадываюсь. Ты понимаешь, мы только что познакомились и не могли говорить совершенно открыто. Она, как кажется, не хотела сказать мне всего из страха, чтоб я не проболталась в письмах. Я тоже не могла ей признаться прямо в иных вещах, потому что мне совестно было.

      – Однако договорились же до чего-нибудь существенного?

      – Нет, не совсем. Но она обещала приехать еще раз.

      – А! Вот как!.. Ну, признайся же мне откровенно, Оля, что она тебе советовала?

      – Она?… Ничего особенного.

      – Однако?

      – Так, ничего. Она только спрашивала: буду ли я еще писать Павлу Ивановичу и как скоро? Я говорю: «Не знаю». Тогда она заметила, что с мужчинами нельзя так – прямо, начистоту, а надобно их изучить, чтобы узнать, чего им особенно хочется или чего они больше всего боятся.

      – То есть затронуть их чувствительную струну?

      – Да.

      – И теребить их за эту струну?

      Она засмеялась.

      – Ну да, как же с вами иначе-то?

      – Какую же струну она открыла у Павла Ивановича?

      – Не знаю… Она не говорила об этом прямо. Но, кажется, она думает, что не мешало бы его попугать.

      – Чем?

      – Я не знаю. Мы. не говорили об этом.

      Она уперлась, и я никак не мог он нее добиться, что она затевает. В сумме, однако, все оказалось вздором: обыкновенная болтовня между женщинами о том, что у них лежит на сердце. Особенного участия даже не требуется, все можно себе объяснить любопытством и страстью мешаться в чужие дела. Вопрос, стало быть, только в одном: к чему все эти предосторожности, которые простирались очень далеко, если это была не на шутку моя попутчица?…

      Тем временем, срок моего пребывания в Р** оканчивался, и мне было грустно видеть, с какой тоской вспоминала об этом Ольга.

      Накануне отъезда, сидя со мной в сумерках после обеда, она сказала слова, которые меня глубоко тронули.

      – Жаль, друг мой, – сказала она, прижимаясь лицом к моему плечу, – что мне не судьба была стать твоею! Как хорошо, как спокойно устроилась бы вся жизнь!

      – Да, Оля, – отвечал я, – я сам горько об этом жалел, но судьба – слишком темный мотив, чтоб им объяснять причины, нас разлучившие. Они были гораздо яснее, и ты их знаешь.

      – Что знаю? Вздор-то твой?… Будто бы я тебя не любила?

      – Нет, Оля, это не вздор, и если ты прежде не понимала этого, то теперь должна бы понять. Есть бесконечная разница между тем чувством, которое ты имела ко мне, и другим, которое ты узнала после.

      – Ах, да, – отвечала она, вздохнув, – конечно, но только разница эта вся в пользу первого. Верь мне, мой друг, то тихое чувство, которое влекло мое сердце к тебе, заключало в себе гораздо больше задатков счастья. Прежде я только угадывала это, словно чутьем, теперь убедилась собственным горьким опытом. На что нам огонь, который палит и ослепляет? Нам нужен свет и тихая, ровная теплота. А мне возле тебя всегда было так тепло! Так тепло!

      Она заплакала,