Тусклый свет. Владимир Каннин

тоненькую кисть, хаотично начал делиться творческими идеями.

      – Ты очень сообразительная и красивая девушка. Знания редко доводят к хорошему, поэтому зачастую все ошибки ума исправляет красота. Сколько уже написано мной картин, включающих в себе обязательное слово «проказница», изображая твой удивительный профиль? Неисчислимое число, – ответил сам на свой вопрос. – И что? Никакого успеха. Что ты неизвестная, что я в той же тени. А почему? Я писал их с умом, наслаждаясь твоим разумом, но надо другое… Это неправильно; в корне неправильно; это, по большому счету, глупо. Я все осознал, я все понял. В технике менять ничего не надо; нужно менять себя, свое мироощущение. Как все было до этого времени: с меня идея, ракурс, с тебя недельная выдержка, картина готова, ты разворачивалась, уходила, и со своим «шедевром», не приносящим тебе ни прибыли, ни славы мне, я оставался один. Все хорошо; все просто прекрасно, но не было одного, не хватало самого главного, того, без чего не может существовать все самое лучшее и прекрасное, связанное не только с живописью, но со всем существующим на свете. Это любовь.

      Девушка сознательно отпрыгнула от дьявола-пророка на несколько метров.

      – Что вы предлагаете? – испуганно обратилась к нему, догадываясь о намеках. Сейчас она ничего такого не хотела. Было поздно, была ночь, очень холодно. Бельский ее только пугал своими разговорами о живописи.

      – Нам надо полюбить друг друга! – без стеснения и робости отвечал пламенно художник, верящий в свою звезду, который в глубине души называл себя «великим». – Ты меня понимаешь? Нам нужно переспать.

      Только теперь осознал он, что, как и кому, он это сказал, но уже было поздно. Осталось только ждать, и реакция со стороны беззащитной и молодой натурщицы, «прислуживающей» у настоящего монстра (как она только сейчас поняла) не заставила себя долго ждать.

      – Как ты мог такое придумать, произнести и предложить? Ты не такой, как все, думала я, теперь, мне стало ясно – я ошибалась. Может в натурщицы взял не ради картин, а ради полового, извращенного животного инстинкта? Что молчишь? Что, права? Ну, скажи, хоть что-то, только… не молчи… прошу тебя.

      Кажется, она сдалась. Та, что секундой назад отстаивала свое достоинство и свою женственность, сейчас была готова, во имя славы и всеобщего признания, пожертвовать самым девичьим и дорогим, что имелось на ту пору. Александр никак не мог отреагировать, но это сделать пришлось.

      – Нам надо полюбить не искусство, не кисточки и краски, ни натурщицу и художника, но людей; людей в нас самих; наши чувства и эмоции, тогда они полюбят нас, и только тогда у нас все выйдет.

      Девушка с трудом переступила через себя; то ли Александр был не настолько убедительным, то ли ей было все это не по себе – неизвестно, но сказала она следующее:

      – Невозможно в одном месте оставаться святым, а в другом быть настоящим дьяволом. Надо…

      – Всегда оставаться человеком, – сказал он. – Это девиз не только живописи. Так устроен мир.

      – Но не населения, – пребывая в бреду от услышанного, вымолвила