Маятник Фуко. Умберто Эко

и справа проскальзывают страшные глубоководные рыбы, черней черноты, а их не видно, а воздуха не хватает…

      Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Надо собраться. Единственное, что не подводит никогда, – список дел. Вспомнить, чем необходимо заняться. Вспомнить мелкие дела, составить перечень, со всеми подробностями, со всеми последствиями. Я пришел к необходимости таких-то действий на основании таких-то и сяких-то предпосылок…

      Навалились воспоминания, детальные, четкие, упорядоченные. Воспоминания последних диких трех дней, потом – последних двух лет, потом – сорокалетней давности, в том виде, в каком они открылись, когда я вломился в электронный мозг Якопо Бельбо.

      Я вспоминаю (вспоминал вчера) для того, чтобы ввести какой-то смысл в неразбериху нашего ошибочного творения. Сейчас, как и вчера в перископе, я устанавливаю себя в некоей отдаленной точке сознания и раскручиваю из нее рассказ. Точно как с Маятником. Диоталлеви говорил мне, что первая сефира[6] – это Кетер, Венец, исходная точка, первоначальная пустота. Сначала Он сотворил точку, которая стала Мыслью, где Он начертал все фигуры… Он был, и Он не был, заточенный в имени и убежавший имени, не имел иного имени, кроме «Кто?», – одно только желание прозываться именем… В начале Он начертал знаки на воздухе, темный свет вышел из Его потаенной глуби, как бесцветный туман, дарующий форму бесформенному, и как только Он начал распространяться, в Его середине забили источники пламен, и пламена разлились и озарили нижние сефирот вплоть до самой нижней сефиры Царства.

      Однако, может быть, и в том «цимцум»[7], в том уединении, в одиночестве уже содержалось, как утверждал Диоталлеви, обещание возвращения.

      II. Хохма

      3

      In hanc utilitatem clementes angeli saepe figuras, characteres, formas et voces invenerunt proposueruntque nobis mortalibus et ignotas et stupendas, nullius rei iuxta consuetum linguae usum significativas, sed per rationis nostrae summam admirationem in assiduam intelligibilium pervestigationem, deinde in illorum ipsorum venerationem et amorem inductivas[8].

Иоганн Рейхлин. О каббалистическом искусстве.Johannes Reichlin. De arte cabalistica, Hagenhau, 1517, III

      Все закрутилось за два дня до того, утром в четверг, я еще не вылезал из постели. Накануне я вернулся из-за города, звонил в издательство, Диоталлеви был по-прежнему в больнице, и Гудрун была настроена мрачно: все то же, все хуже. Жутко было думать, что надо идти к нему.

      Что касается Бельбо, его в конторе не было. Гудрун сказала, что он звонил и сказал, что исчезает по семейным обстоятельствам. Какая еще семья? Самое странное, что он забрал компьютер, под кодовой кличкой «Абулафия», вместе с принтером. Гудрун сказала, что он хотел работать дома. Что за гонка? Почему не работать на работе?

      Чувствовал я себя сиротливо. Лия с ребенком возвращалась только через неделю. Накануне вечером я наведывался к Пиладу, но и там было пусто.

      Меня разбудил телефон. Говорил Бельбо, издалека, искаженным голосом.

      – Вы где? Откуда вы звоните? Вас причислили к павшим под Аустерлицем…

      – Не до шуток, Казобон, слушайте.

6

Сефира (мн. ч. – сефирот, «числа») – центральная идея каббалы, каждое из десяти предвечных «чисел», «имен», фаз эманации, образующих область проявлений Бога в различных его атрибутах. Совокупность десяти сефирот образует «древо жизни» (см. рисунок на стр. 10), понимаемое как динамическое единство, в котором раскрывается жизнедеятельность Бога и которое задает ритм Творения.

7

Цимцум (древнеевр. «сжатие») – ключевое понятие лурианской каббалы, процесс сокрытия, самоограничения, высвобождения некоего пространства в Боге, в пределах этого пространства творится мир.

8

Ради этой надобности милосердные ангелы часто изобретали и посылали нам, смертным, фигуры, буквы, формы и звуки и незнакомые, и поразительные, ничего согласно обычному использованию языка не означающие, но через посредство высшего нашего разума внушающие восторг к усердному исследованию умопостигаемого и к ним самим почтение и любовь (лат.).