Северный крест. Альманах

добавилъ себѣ подъ носъ: «Быть было худу, да подкрасила встрѣча».

      Акаю тѣмъ временемъ думалось: «Заступаютъ дѣла великія. Едва ль здѣсь и дюжина сыщется годныхъ для дѣла сего, но въ томъ дѣло, чтоб и ихъ ото сна пробудить; въ тайникахъ своей души я всё же лелѣю надежду».

      – Здравься, Акай, и да покровительствуютъ тебѣ боги и всего пуще богини, во главѣ коихъ всеобщая Матерь, родительница всего сущаго, – сказалъ нѣкій молодецъ годами ни старъ, ни молодъ.

      Акай какъ ни въ чёмъ ни бывало продолжалъ, словно говоря самъ съ собою, больше глядя въ никуда, под ноги, то возводя очи къ небесамъ, не смотря на толпу:

      – Я бывалъ во многихъ странахъ: вездѣ есть законъ – лишь здѣсь его нѣтъ.

      – Что есть законъ? – вопросилъ кто-то изъ толпы.

      – То есть сводъ правилъ, что должно, а чего не должно, высѣченный на табличкахъ, неизмѣняемый. А Вы вѣдаете токмо глаголы царя и жрицъ завѣты и уставы божественные, – это законы ваши. Я пришелъ отмѣнить законы сіи и начертать иные.

      Вдругъ возсталъ нѣкій богатырь, притворявшійся спавшимъ, и сказалъ:

      – Помедли съ возстаньемъ, помедли, говорю. Скоро только блохъ ловятъ. Поторопитесь – попадете блохѣ на зубъ. И пропадете.

      Толпа – соборно – вопросила:

      – Чего медлить?

      – О нетерпѣливые, вы не вѣдаете…не ходите на Иду-гору – богинь прогнѣваете! – отвѣтилъ онъ.

      – Пустое сказываешь! Всё мы вѣдаемъ: зачнемъ! Блоха проскочила, столъ повалила.

      Акаю про себя думалось: «Въ душахъ ихъ царствуетъ страхъ неистребимый, и покорность, и подъяремность».

* * *

      Гора Ида была убѣжищемъ возставшихъ. Немногіе поначалу пошли за Акаемъ. Заря играла на снѣгахъ Иды-горы, вершина коей была вѣчно-одѣяна въ снѣжныя убранства – словно не было и нѣтъ безмѣрныхъ и безмирныхъ жаровъ въ раскаленныхъ низинахъ Крита. Природа даровала покой, и ощутительнымъ былъ хладъ вечнозаснѣженной горы.

      Возставшіе знакомились между собою, называя другъ друга братьями. Братались. Часто слышны были такіе разговоры:

      – А ты, братъ, хто? Вижу, всѣ тутъ полусвободные, простые люди. Я овцепасъ.

      – Владычицы горшечникъ бывшій. Косой – имя мнѣ.

      – А я, братъ, пахарь. Рябымъ звать меня.

      – Мы – поставщики льна.

      – А мы рабы царскіе. Убѣгли.

      – Псарь.

      – Строители кораблей! – крикнуло нѣсколько сидѣвшихъ поодаль.

      – Рыбакъ я. Кривымъ прозванъ.

      – А я, братъ, ремесленникъ. Прозвищемъ Рудый.

      – Такъ ты жъ работаешь на народъ. Всегда въ теплѣ, державой пригрѣтъ! – съ ухмылкою и злобнымъ прищуромъ сказалъ нѣкій среднихъ лѣтъ.

      – Не пригрѣтъ, а отпѣтъ, – отвѣтилъ ремесленникъ, потрагивая голову.

      – Эхъ, ништо, братко. Нонче всё помѣняется.

      – У Канути[8] руки загребущія: всякъ бойся его!

      – Такъ-то оно такъ. Да мы ему руки-то пообломаемъ. Ладъ будетъ.

      – Нагрянемъ бурею! Верши нами, какъ тебѣ угодно! Кончилось то время, когда жрицы нами вершили.

      – Заревое,

8

У Кносса, столицы минойскаго Крита.