Северный крест. Альманах

– покашливаемъ, ходимъ – похрамываемъ; счастливы бывали, да безсчастье въ руки поймали, а нынь токмо во снахъ счастье, а наяву напастье. Я тебѣ вотъ что лучше скажу: а бѣды отчего, откуда юдоль-то вся, въ дугу сердце согнувшая? А вотъ откуда: всё потому, что число безграничное мѣръ добра, нами созданнаго, отдали мы, а не отдать не могли. Но коли ранѣе отдавали богамъ, то нынь жрицамъ, симъ маткамъ критскаго улья. Мати превеликая, всё родшая, яви намъ милость, богинямъ лишь свойственну: горе черное отъ насъ отжени да счастье намъ ниспошли. О Мати, Мати… – отвѣтствовалъ болѣе младой.

      – Мудрость Ея умъ нашъ премного превышаетъ…О Зиждительница! О Добротворная! Только Ей и плакаться! – вторилъ старый.

      – До царя далеко, а до Матери близко! Цѣлыя, говоритъ, селенія нынь въ долгу предъ высокими, а они послѣднюю душу тянутъ, – говорилъ младой. – Какъ ни трудимся – всё должники! Горе – что море: не переплыть, ни вылакать. Этакой бѣды не заѣшь, не пережуешь, а пережуешь – не проглотишь. Нѣтъ намъ ни смерти, ни живота.

      – Выпало намъ жити здѣся, братцы. А хдѣ лучше-то? Вездѣ, говорятъ, всё одно. Закрома тучнѣютъ – отъ зерна полнятся, а людъ худъ и едва на ногахъ отъ глада стоитъ. Людъ всюду подвергается участямъ многогорькимъ. Такова доля наша.

      – Всё жъ господамъ отдали…

      – Поборы нескончаемые! Охъ, солоно житье наше, солоно. Было время – осталось одно безвременье.

      – Конца и края имъ нѣту! Охъ, горемычны лѣта сіи. Безъ топора зарубили! Было времечко – осталось одно бремечко.

      – У меня давеча всѣхъ коровъ да быковъ забрали, увели. Оставили лишь куръ. Не роди, Мати, на бѣлый свѣтъ – хоть утопиться, хоть удавиться! Стоимъ – какъ на угольяхъ!

      – А у меня вѣсь ячмень, да медъ, да фиги. Всё схитили. Сидимъ, какъ въ огнѣ, братцы, и горе мыкаемъ!

      – Обкрали насъ до нитки до послѣдней, а при томъ на дворѣ недородъ сплошной. О Мати!

      – Телята пропали, а овецъ покрали. Необлыжно скажу: изъ горла кусъ вырвали!

      – Ячмень! Ячменя не оставили у меня! Соки послѣдніе выжимаютъ! – крикнулъ проходившій мимо; и пошелъ далѣе.

      – Ой овесъ, мой овесъ! – горюючи крикнулъ кто-то.

      – Когда ужъ печаль удалится, и гладъ, и моръ? Терпѣть ужъ больно невмоготу, – сказалъ тотъ, что помоложе.

      – Сказали жъ намъ: молитеся усерднѣе, а вы всё стенаете да плачете, – обратился къ нимъ кто-то изъ толпы, проходя мимо сидѣвшихъ.

      Третій изъ сидѣвшихъ, наиболѣе мрачный обликомъ, изнуренный, но съ взоромъ отнюдь нетусклымъ, съ презрѣньемъ на лицѣ, усмѣхаясь вставилъ и свое словцо:

      – Нѣшто жить-то не опротивѣло, коль страданье непереносно…Надѣетесь на то, чего отродясь не бывало. Пустое! Рѣчи пустозвучныя…Ладу не будетъ. Въ обманѣ жительствуете отъ вѣка, безъ вины виновные! Я-то думаю, что быти худу: вонъ у женки у чьей-то овца двуглавая родилася, и двѣ куры тотчасъ подохли – отродясь такого не бывало. А по рынку шелъ я да слушалъ: у какой-то бабы коза двухвостая родилася; и что? Да двѣ дни она не прожила: богамъ, говорятъ, неугодно оно. Истинно ты говоришь,