Северный крест. Альманах

сборище крѣпкихъ малыхъ, именовавшееся стражею, расхаживало по торжищу съ короткими кинжалами, выискивая тѣхъ торговцевъ, которые совершали сдѣлки покрупнѣе, дабы собрать съ нихъ причитающееся.

      Критъ временъ давнихъ, только начинавшій знакомство съ микенцами, временъ отцовъ царя Миноса, былъ на дѣлѣ западною окраиной Востока, послѣднимъ его звеномъ: геополитически; хотя и подлинно самобытной: культурно; геополитически Критъ растворялся: въ Востокѣ; культурно – стоялъ на уровнѣ Востока, но внѣ Востока, порою первенствуя: не подражая ему и не рабствуя у него, но его переосмысляя, а послѣ – синтетически вбирая необходимое по своему усмотрѣнію, образуя цѣлое и рождая цѣльность, созидая новое и небывалое, и сіе новое и небывалое было своимъ, живымъ своимъ, что, конечно же, роднило минойцевъ съ греками слѣдующаго тысячелѣтія. – Мнѣніе это (о нѣкоторой геополитической неполноцѣнности и слабости) раздѣлялъ, однако, мало кто изъ критянъ, и оно, конечно, почиталось оскорбленіемъ. Востокъ – volens-nolens – читался во всёмъ, и едва ли не любому человѣку духа, ей богу, было бы здѣсь душно безмѣрно – случись человѣку позднихъ эпохъ оказаться въ эпохѣ столь ранней, – и вовсе не отъ жаровъ аэра расплавленнаго; и возскорбело бы сердце его. – Здѣсь не было напечатлѣній подлинно божественнаго, здѣсь была плоть, обожествленная плоть, но не было духа. Надо всѣмъ – утѣснительный туманъ язычества, плоти, здѣшняго. Душно здѣсь духу, о, какъ душно!

      Посреди торжища собрался людъ, который то и дѣло пугливо разступался: предъ «вящими людьми», знатными, шедшими не спѣша, но съ одышкою, дыша тяжело, съ высоко поднятыми головами, вытирающими съ помощью слугъ потъ съ лица. Поодаль отецъ семейства прилюдно поучалъ дитятъ своихъ, говоря инако: побивалъ ихъ; сѣкъ: для вразумленья. Близъ нихъ сидѣла распухшая не то отъ многихъ родовъ, не то отъ голода (не отъ обилія же поглощаемой пищи!), краснаго цвѣта лица матушка; тяжелымъ, горестнымъ смятеніемъ являло себя лицо ея: словно не одна какая кошка скребла на душѣ ея, а цѣлая стая – и не по душѣ, а по Себи ея, и не скребла, а царапала, разрывая въ клочья царапаемое: потроха души. И было людно. Всё, однако, взоры – жадные – устремлены были къ битому мѣсту: били тамъ нѣкоего вора, укравшаго не какъ его братъ – одну мѣру зерна, но одного лишь цыпленка, вора, изнемогавшаго подъ неисчислимыми ударами плети; кто-то, распихивая локтями собравшихся, вопилъ «Р-р-р-разойдись, р-р-р-робята». Безъ мѣры стегалъ вора палачъ, разъярившійся, полуголый, потерявшій и долю человѣческаго въ хищномъ своемъ взорѣ. Билъ онъ и прикрикивалъ гнѣвно:

      – Будетъ тебѣ, тать: вина твоя всему честному люду вѣдома. Будешь вѣдать, какъ добро царево расхищать.

      И билъ онъ, покамѣстъ преступникъ, переступившій законъ неписанный, не упалъ: подъ неистовое рукоплесканье толпы, кричавшей порою «Повиненъ смерти!»; тѣло его претворилося въ кровяное мѣсиво; обезсилѣвъ, онъ уже не возводилъ очи горѣ и не выкрикивалъ слова о помощи. Народъ, довольный зрѣлищемъ, сталъ расходиться. Надсмотрщикъ, подойдя къ упавшему и коснувшись