Музей Совести. Лин Хэндус

закидать землёй остатки родного мне человека. Закрыть последнюю страницу жизни Алины Михайловны Глебовой, 1926 года рождения. Самой замечательной бабушки на свете…

      И в эту самую секунду я впервые не поверил её словам о том, что жизнь очень проста. Отрезвел оттого, что перестал понимать окружающее. Жизнь для меня в этот момент показалась неподъёмной, как земной шар. Страшной, как вселенский ужас. Несправедливой, как все мои несчастья. И – конченой. Глядя в чёрную дыру вечности, куда леденящими душу секундами уходил от меня последний родной мне человек, я захотел тоже умереть.

      Вместе с моей бабушкой.

      Любимой.

      Единственной.

      Моей умершей Вселенной.

      Захотел лечь рядом с ней.

      Потесниться, прижаться.

      Забыть обо всём на свете.

      И только чувствовать её любовь и заботу.

      Ласку и внимание.

      То, что она мертва, не мешало мне думать о ней, как о живой, и стремиться к ней.

      Мне казалось, что мои мозги опухли от лихорадочных мыслей. Они бестолково метались внутри моей нагревающейся от напряжения головы, не находя ни подтверждения, ни отрицания. Я разрывался между двумя полюсами, двумя мирами, между жизнью и смертью.

      Не сошёл ли я с ума, думая о смерти? Думая о мёртвой, как о живой? Но ведь бабушка действительно мертва. Ушла, оставив меня в одиночестве. Другой такой у меня больше нет и никогда не будет. Никогда. Зачем же тогда жить? Её, мою жизнь, отнял у меня кто-то другой, кого я не знаю. Унёс с собой, оставив меня, беспомощного, стоять на распутье. Меня, несамостоятельного подростка, не знакомого с взрослой жизнью…

      Меня бросало то в жар, то в холод, пока я, глядя на разинувшую беззубый чёрный рот могилу, не решил – жить. Страх жизни пересилил страх смерти. Желание жить потянулось вверх тонким вялым ростком и уткнулось в первую трезвую мысль: если уж не умереть, то неужели нельзя хоть что-то отвоевать у жизни? И я проснулся. Проснулся для жизни и борьбы.

      – Можно я посмотрю ещё раз на наш дом? – поднял я мокрые от слёз глаза на Юлию Марковну. Голоса у меня почти не было – он растворился в моём несчастье. – Раз в квартиру нельзя, но на дом-то посмотреть можно? В последний раз. Пожалуйста!

      Женщина колебалась несколько бесконечно долгих секунд. Сверху с ветром легла на лицо микроскопическая влага, больше похожая на колючие иголки льда, чем на дождь. Моё сердце приостановило свой бег, ожидая решения дальнейшей жизни. Дыхание замерло. Тело напряглось.

      – Ну-у-у, хорошо. Мы проедем к нашему дому. Но совсем ненадолго. Ты посмотришь на него, и потом я сразу же отвезу тебя назад. Я подписала бумагу и взяла за тебя ответственность, но мне тебя так жаль, Антон… Мы съездим, в виде исключения… Тебе же надо успеть к ужину. Так сказала твоя директриса.

      В голосе говорившей слышалась жалость и какая-то виноватость.

      Но не любовь.

      Не участие.

      Не сопереживание.

      Она уже успела завернуться в кокон собственных несчастий.

      Подъезжая всё ближе к дому, бывшему ещё две недели назад моим, я всё больше утверждался в