Музей Совести. Лин Хэндус

никто никого не любил, потому что не умел и не знал, как это делается. Не понимал: как уметь любить, потому что не испытал на себе этого чувства. Никого не жалел, потому что не знал, как можно сочувствовать. Не защищал, потому что не знал, что это такое – защитить другого, более слабого.

      Воспитательницы олицетворяли собой грубость, невежество и злость. Неопрятно и бедно одетые, они также грязно и скудно выражались. Также неопрятно жили и работали.

      Девочки росли забитыми или вульгарными и развязными.

      Мальчики – напуганными, как я, или наглыми и агрессивными.

      Каждый из обитателей этого большого неуютного грязного дома был обёрнут в свой собственный индивидуальный кокон.

      Кокон ненависти.

      Кокон обид.

      Кокон страха.

      Только здесь я понял, наконец, мудрые бабушкины слова: «Когда человек боится, он становится агрессивен». Я чувствовал исходящее от детей их доминирующее чувство: страх. Он прорывался сквозь тонкие стенки коконов, перетекал наружу или впитывал чужие страхи, окутывая и захватывая всё окружающее пространство. Становился сильнее, плотнее, жёстче.

      Заполнял каждую ещё свободную от этого липкого чувства клеточку.

      Заражал, как инфекция.

      Заставлял ещё сильнее бояться.

      Отнимал остатки свободы.

      Сжимал горло.

      Вытягивал силы для жизни и борьбы.

      Отчётливо чувствуя сжимающееся вокруг меня свободное пространство, я всем своим существом – тощим телом подростка и незрелым умом – начал сопротивляться и думать, как бы убежать отсюда. Избавиться от нарастающего страха. Поднять голову и вдохнуть полной грудью. Дальнейшей жизни в этом аду я себе не представлял.

      Из-за внешнего резко негативного давления во мне родилось в ответ чувство противодействия. И чем тяжелее давила на меня детдомовская жизнь снаружи, тем сильнее росло во мне сопротивление. Я не хотел претвориться здесь в пыль и исчезнуть с лица земли.

      Я хотел жить дальше. Несмотря ни на что.

      Жить за моих родителей.

      За бабушку.

      За всю мою погибшую семью.

      Жить не когда-нибудь потом, а именно сейчас, проживать каждый сегодняшний час, каждую минуту.

      Мои чувства оказались настолько сильны, что подходящий случай вырваться из плена несвободы представился совсем скоро. На восьмой день пребывания в детдоме меня вызвала к себе в кабинет директриса. Имени её я так и не запомнил. Эта немолодая, серая, тусклая женщина, несмотря на строгий неприступный вид, громкий голос и тяжёлую командирскую походку, вызывала во мне не страх, а чувство безразличия.

      Постучав в обшарпанную, чуть покосившуюся дверь кабинета директора и получив разрешение войти, я робко переступил порог обширной комнаты с непонятным, но весьма неприятным запахом. Я молча присел на колченогий стул, стоящий перед начальственным столом, и мельком взглянул на сидевшую у стены женщину. Директриса полистала какие-то бумаги, подняла на меня глаза и сказала:

      – Ну, здравствуй, Глебов. Тут вот пришла