Сталинград.Том шестой. Этот день победы. Андрей Воронов-Оренбургский

«тётку»! Ей ведь всего двадцать два…и по-матерински так, сердобольно:

      – Не беда, сынок. Успеешь, вот невидаль! Фронт не пивная. Кружку твою никто не выпьет. И вдруг, как расплачется вместе с ним…Эта гром-баба! Говорит ему: – Ты поплачь, поплачь, сыночек…не держи в себе боль, открой клапан…вот увидишь, легче будет. Рецепт хоть и бабий, зато действенный, верный.

      – Он что? – Магомед затушил папиросу.

      – Зубами ляскает от смертельной боли, стонет сквозь слёзы:

      – Тётенька…ты сядь со мной рядом…покачай меня за плечо, как мамка…

      Я грешным делом подумала: Галка отрежет дежурно, как большинство санитарок: «А сиську тебе не дать?..» Ан нет, присела на край койки, ровно он ей и впрямь родной сын, мягко так покачивает его за плечо. А он, давясь слезами, бурчит: – Ходить-то я буду, сестра? Я ж на гражданке…в футбол играл, за район…лучшим нападающим был…С девчонкой вот…познакомился только…

      Галка колышет-гладит его за плечо, приговаривает:

      – А то, мой хороший! Какие твои годы? Потерпи, родной. Ещё все мячи твои будут.

      И он…доверчиво так, прижавшись к её груди, вроде как успокоился, забредил так…А того не знал, что обе ноги то ему хирург той ночью…выше колен уже отнял. Не слышал, как они в таз брякнулись…Под наркозом был, вот и не помнит бедовый…

      Вера вновь закрыла лицо руками, плечи её задрожали.

      – Зато живой домой вэрнётца. Орёл с перебитыми крыльями всё равно орёл.

      – Зачем ты так? – отрывисто с возмущением вспыхнула она.

      – Как? – его фарфоровые белки влажно блеснули. – Нам никому нэ дано знать, что уготовано судьбой…Каков будет наш послэдний шаг…

      – Давайте, мой товарищ командир, лучше помолчим.

      – Кхэ, можно, конэчно, и помолчать. Только зачэм?

      – За «надом», – она утёрла платком слёзы, не глядя в его сторону сделала торопливый глоток из кружки.

      Помолчали. Вера странно улыбалась, подбородок её комкала неуверенность. Ей было неловко, но более страшно-произнести слово, как будто каждое из них в языке потеряло своё значение и констатировало только одно – смерть. Она украдкой глянула на комбата, на его китель, мерцавший тяжёлым рядом боевых орденов и подумала: «Господи, как всё просто на самом деле. Счастье это отсутствие несчастья. Вот он жив – жива и я. – Сердце заполошно выстукивало: – Умоляю тебя, Миша…Мишенька, родной! Уцелей…Уцелей…Только уцелей! Как жутко…кто следующий? Скоро останемся мы одни…Одни бабы…»Ничего, всэх не убъют!» – вспомнились его убеждённые слова. – Может быть, всех и не убьют…Но для меня хватит и одного тебя…чтобы жизнь моя оборвалась. Закончилась навсегда.

      * * *

      Через горы, реки и долины,

      Сквозь пургу, огонь и чёрный дым,

      Мы вели машины,

      Объезжая мины,

      По путям-дорогам фронтовым…

      Танкаев мазнул взглядом водителя. Неунывающий Осинцев мурлыкал под нос, прикипевшую к сердцу, весёлую песню. Юное, безусое лицо его озарилось верой в удачу, радостно блестели глаза.

      Поймав