Люблю товарищей моих. Борис Гасс

приняла «возвращенца» настороженно. Л. Г. продолжал писать картины в стиле модерн. И словно из рога изобилия посыпались анонимки, доносы, наветы. Вся братия поднялась против отступника от канонов грузинской традиционной живописи. В чем только его не обвиняли. Особенно их возмущало отсутствие на полотнах у людей ушей. Дескать, Л. Г. уродует грузинских тружеников и тружениц, искажает их образ и вдобавок развращает молодежь формализмом.

      ^{Ладо Гудиашвили.}

      ^{Амадео Модильяни в «Ротонде».}

      Не остались в стороне и органы безопасности.

      Травля достигла таких размеров, что в отчаянии художник принялся сжигать холсты в камине. Тогда великомудрая, отважная Нина Осиповна встала между мужем и камином, решительно заявила: только через мой труп.

      ^{Ладо Тудиашвили. Маски}

      ^{«Дорогому другу Борису Гассу от всего сердца, души и с уважением.}

      ^{Ладо Тудиашвили. 1964».}

      Именно ее вмешательство спасло от огня холсты, в том числе и парижского периода.

      Кстати, и на подаренной мне акварели с дарственной надписью самого Ладо Гудиашвили лица женщин, о, ужас, без ушей.

      Я как-то спросил батоно Ладо (по имени и отчеству его никто не величал), и все же, почему на всех ваших картинах люди лишены ушей?

      – Посмотри в зеркало и убедишься, что уши не выполняют никаких функций на голове, только уподобляет человека животным. Они лишены эстетики, – убежденно ответил Ладо Гудиашвили.

* * *

      Прошло немного времени, и мы с Эдиком оказались проездом в Москве. На этот раз нас уже принимала Белла Ахмадулина. Мы застали у нее двух начинающих поэтов. Один из них, оригинальничая, пил воду из вазы для цветов.

      Женя в то время стал обзаводиться то ли учениками, то ли последователями (как и всякий Христос), вот и пригрел тех молодых людей (продолжая сравнение, скажу: оба они его быстро предали, только без поцелуя).

      Мы сидели, переглядывались, откровенно скучали. Белле тоже было не по себе, а Женя где-то запропастился. Она обвела нас грустными глазами и начала читать стихотворение о пятнадцати мальчиках. Голос ее наливался слезой, а прочитав «напрасно ты идешь, последний мальчик, поставлю я твои подснежники в стакан, и коренастые их стебли обрастут серебряными пузырьками, но видишь ли, и ты меня разлюбишь, и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно, как будто победил меня, а я пойду по улице, по улице…» Белла заплакала.

      Мы вскоре попрощались, сославшись на дела, а вечером уехали из Москвы.

      Стихотворение о пятнадцати мальчиках я полюбил сентиментально, и спустя пару лет в гостях у нашего редактора попросил Беллу прочитать его. Но она уклонилась. Мне стало обидно, так хотелось, чтобы и моя жена Мила услышала «Пятнадцать мальчиков» (Белла долгое время не включала его в свои книги).

      Прощаясь с нами в этот вечер, Белла сунула мне в карман сложенный конвертом лист бумаги. В машине я развернул подарок. На верхней стороне было написано: «Дорогому и любимому Бобке от Беллы». Внутри – стихотворение