Настя и кроличья лапка / Остров / Мазок. Три повести. Андрей Кокоулин

Ужаснись, где ты живешь. И среди кого.

      Сволочи, тоскливо подумал Лаголев, какие же сволочи… А полиграфия хорошая. Почему-то для такого – не жалко.

      Ему вспомнился месяца два назад купленный по случаю томик Желязны. Серая, с вкраплениями, криво обрезанная бумага, периодически двоящийся текст и бесстыдно дублированный в самом конце кусок из середины. «Бог Света» в темном царстве…

      Так и не прочитал. Не смог. Сволочи.

      – «Байки и анекдоты» есть?

      Лаголев поднял глаза на спрашивающего.

      Перед лотком, сунув руки в карманы ветровки, двигал челюстью один из удачно вжившихся в исковерканную реальность. А может и вовсе ее, реальности, порождение.

      Наушник в ухе, проводок от него тянется вниз, к приспущенным штанам. И хорошо, трусы не торчат.

      Жует. Почему они все жуют?

      Ох, глупый вопрос. Что есть, то и стимулируют. Мозгов вот нет…

      – Эй, дядя! «Байки и анекдоты»…

      Лаголев очнулся.

      – Э-э, да… Вам какой номер?

      – Последний. И предпоследний.

      Пачкая пальцы, Лаголев выдернул журнальчики из стопки.

      – Двенадцать рублей.

      – Подорожал что ли?

      Порождение нахмурилось. Челка упала, закрыв один глаз.

      – С какой ценой приходит, с той и продаю, – развел руками Лаголев.

      – Охрененно!

      Парень закопался в штанах.

      На лоток упала скомканная «десятка». Затем – двухрублевая монета. Лаголев смахнул их в коробку с выручкой.

      Слева сунулась старуха, повела носом, протянула перебинтованную грязной марлей ладонь:

      – Сынок, помоги, чем можешь! Ради Христа нашего!

      – Нету, – сказал Лаголев.

      От попрошаек он устал. А, может, наросло что-то на душе со временем, не трогали уже ни среднеазиатские побирушки в переходах, ни бомжи, копающиеся в мусорных бачках.

      Наверное, думалось ему, есть какой-то критический порог, сострадания или просто душевных сил, за которым любые человеческие беды в каких угодно масштабах воспринимаются уже лишь фоном, оттеняющим собственное существование.

      «Криминальная Россия». «Топор взлетел…». А нам пофиг, нам бы самим…

      – Сынок.

      Старуха и не подумала убраться.

      На ней было потертое серенькое пальто с воротником, поеденным молью. Левый рукав заштопан сослепу белой нитью, крупными стежками.

      Худенькая, словно усохшая.

      Глаза слезятся. Морщины вокруг рта – будто те же стежки.

      – На хлебушек, сынок.

      Сколько было той слабости?

      Две секунды, три, не больше. Парень с купленными байками со спокойной совестью в наушниках успел встать на автобусной остановке. Маршрутка затормозила у перехода. Велосипедист дзынкнул звонком.

      Что сделалось с Лаголевым – бог его знает.

      То ли штопка обожгла сердце, то ли дрожащая узенькая ладонь.

      Ушла его «десятка». Ушла вместе со старухой, подаренная, пожертвованная, изъятая из коробки. Ушла в сереньком пальто и в туфлях. Медленно, припадая на правую ногу в советской поры еще коричневом