Собрание сочинений. Том 8. Евгений Евтушенко

на калитке

      Сам по себе зазвонил мой звонок.

      То ли соскучился, то ли промок,

      то ли в грозу испугался под гром

      без человеческих пальцев на нем.

      Я заворочался, встал наконец.

      Может быть, ждет за калиткой отец,

      вдруг в одночасье собравшийся к нам

      в шляпе с глазами грозы по краям.

      Прыгнул я в молнии прямо с крыльца,

      только я обнял грозу – не отца.

      Но и гроза, грохоча под хмельком,

      пахла его папиросным дымком.

      Снова прилег, но звонок зазвонил.

      Мне он сонливости не извинил

      и, дребезжа, дребезжа, дребезжа,

      всаживал в каждое ухо ежа.

      Может, явились из разных семей

      все мои пятеро сыновей.

      Их нерожденную крошку сестру

      ливень баюкал в руках на ветру.

      Дети, отец ваш – дитя по уму.

      Вы принесли бы игрушек ему.

      И не пытайте, как дальше вам жить.

      Стыдно, но нечего вам предложить.

      Боже, какие сегодня звонки!

      Звуки их ввинчиваются в позвонки.

      Может, стоят, безнадежно звоня,

      женщины все, что любили меня.

      Может, умершие кореша

      давят на кнопку, на помощь спеша,

      чтобы не вздумал я даже в тоске

      взглядом выискивать крюк в потолке.

      Может, предавшие невзначай

      ночью напрашиваются на чай,

      а из карманов бутылки блестят —

      лжепримирительный русский наш яд.

      Может, стоишь за калиткою ты,

      вся – из волнения и красоты,

      будто бы молнией, как на холсте,

      ты нарисована на темноте.

      Сам по себе зазвонил мой звонок.

      Значит, от смерти еще я далек,

      если с дворнягой наперегонки

      все же кидаюсь на эти звонки.

1993

      Полуэмиграция

      Сам себе чужой и на чужбине,

      всосанный в совсем чужую ночь,

      будто бы на Родине убили,

      ну а тело выкинули прочь.

      И мое живое еле тело,

      не надеясь даже на авось,

      то куда-то небом полетело,

      то землей опять поволоклось.

      Неужели я не тот, что прежде,

      полуэмигрировавший от

      чувства отвращения к надежде,

      выкинувшей столь бесплодный плод?

      Стал глаза я прятать, как побитый,

      чтоб их не склевало воронье.

      Армия, разбитая победой, —

      это поколение мое.

      Пятая волна – начало моря,

      но куда ты гонишь нас, куда,

      полуэмиграция от горя,

      разочарованья и стыда?

      Я от счастья этакого тронусь.

      Счастья вариации лишь две —

      либо здесь, в Америке, «Макдональдс»,

      либо возле Пушкина в Москве.

      Родины на Родине все меньше.

      Видеть ее хочут в кабаке

      чем-то вроде православной гейши,

      но зажатой в царском кулаке.

      Цирковые русские медведи

      воют – их тоскою извело.

      Родина