Собрание сочинений. Том 3. Евгений Евтушенко

возник.

      Он шел,

                  толпу туристов бороздя,

      как будто только-только от штурвала,

      и, как морская пена,

                                      борода

      его лицо,

                    белея,

                             окаймляла.

      С решимостью угрюмою,

                                             победною

      он шел,

                 рождая крупную волну,

      сквозь старину,

                              что под модерн подделана,

      сквозь всяческий модерн под старину.

      И, распахнув рубахи грубый ворот,

      он, отвергая вермут и перно,

      спросил у стойки рюмку русской водки,

      а соду он отвел рукою:

                                         «No».

      С дублеными руками в шрамах,

                                                        ссадинах,

      в ботинках,

                        издававших тяжкий стук,

      в штанах,

                     неописуемо засаленных,

      он элегантней был,

                                   чем все вокруг.

      Земля под ним, казалось, прогибалась —

      так он шагал увесисто по ней.

      И кто-то наш сказал мне, улыбаясь:

      «Смотри-ка,

                         прямо как Хемингуэй!»

      Он шел,

                  в коротком жесте каждом выраженный,

      тяжелою походкой рыбака,

      весь из скалы гранитной грубо вырубленный,

      шел,

            как идут

                         сквозь пули,

                                            сквозь века.

      Он шел,

                  пригнувшись, будто бы в траншее,

      шел,

            раздвигая стулья и людей.

      Он так похож был на Хемингуэя…

      А после я узнал,

                               что это был Хемингуэй.

1960

      «Мне говорят…»

      Мне говорят —

                             ты смелый человек.

      Неправда.

                     Никогда я не был смелым.

      Считал я просто недостойным делом

      унизиться до трусости коллег.

      Устоев никаких не потрясал.

      Смеялся просто над фальшивым,

                                                          дутым.

      Писал стихи.

                           Доносов не писал.

      И говорить старался все, что думал.

      Да,

           защищал талантливых людей.

      Клеймил бездарных,

                                      лезущих в писатели.

      Но делать это, в общем, обязательно,

      а мне твердят о смелости моей.

      О, вспомнят с чувством горького стыда

      потомки наши,

                             расправляясь с мерзостью,

      то время

                    очень странное,

                                            когда

      простую честность

                                   называли