Проделки куриного бога. Анна Яковлева

никакому объяснению, потому что дрова им доставались бесплатно – Митяй служил лесничим в лесхозе.

      Наконец, дело дошло до растопки, и Михася не обнаружила коробок со спичками на привычном месте – на полочке рядом с дымоходом.

      В надежде найти зажигалку или спички, она полезла по карманам мужниной одежды и, действительно, зажигалку нашла. Но не ее одну.

      В кармане одной из курток с остатками подсолнечной шелухи, хвоинок и острых хлебных крошек Михася обнаружила сложенный в четыре раза тетрадный листок в клеточку – довольно свежий, судя по виду.

      Неизвестно, какой текст она ожидала увидеть, но уж точно, не тот, что увидела: «Суслик все было просто зашибись. На столе бутирброды. Абажаю и целую куда захочу, твоя Цыпа»,– было нацарапано на листке.

      «Н-да,– с мелким самодовольством подумала Михася,– с грамотешкой у Цыпы недобор, академиев оне не оканчивали…».

      Испытывая острое желание умыться, она сунула записку назад, к крошкам и семечкам, ополоснула прохладной водой лицо и долго рассматривала свое отражение в зеркале. Затем вернулась на кухню, старательно гоня от себя мысль, что Суслик – это ее муж, и какая-то Цыпа целует его, куда захочет.

      Мысль не прогонялась – напротив, свила себе гнездо в черепе.

      Черт возьми. Что еще за Цыпа? Еще одна жертва дьявольского Митькиного обаяния?

      «Если это и так, то что мы имеем?– спрашивала себя Михася, и сама же себе отвечала.– Здоровое чувство брезгливости и нездоровое чувство зависти – вот, что мы имеем. После двадцати лет брака ты утратила желание целовать мужа куда-либо, кроме лба. Свят–свят–свят».

      Примостив на печку мокрые сапоги, потрогала изразцовую стенку – та уже была живой.

      Ужинала Михалина в одиночестве перед телевизором – Дмитрий явился ближе к девяти и был не в духе.

      Вечер покатил по заведенному сценарию: уловив с порога печное тепло, супруг помрачнел, буркнул что-то вроде «деньгами топишь» и грязной рукой схватил со сковороды драник.

      Михася отвернулась. Борьба была неравной.

      После того, как сыновья выпорхнули из гнезда (оба сына учились и жили за границей – на исторической родине Дмитрия, в Запорожье), супруги старались обходиться без слов. За вечер обменялись несколькими фразами и разошлись, как какие-нибудь графья, по своим спальням.

      Небо плевалось мокрым снегом, а печь исходила умиротворяющим теплом, и это примиряло Михалину даже с тем фактом, что Суслика опять взяли в аренду. Из чувства самосохранения ей хотелось только, чтобы арендаторша по имени Цыпа жила на другом краю географии.

      Постояв под душем, Михася нырнула в постель, умостилась под одеялом, хотела почитать, но усталость прикинулась приятной тяжестью, скрученные в клубок мысли стали отрываться и поодиночке уноситься в космос.

      Поздний звонок взметнулся в тишине, спугнул сон, Михалина спрыгнула с постели. В груди кольнуло. Сыновья? Или арендаторша?

      Старая карга – тревога – сжала сердце в кулаке, как выпавшего из гнезда птенца.

      Путаясь