Изобилие и аскеза в русской литературе: Столкновения, переходы, совпадения. Коллектив авторов

а именно «самоутверждения» Нового времени25. Здесь не место входить в сложные долголетние дебаты о теории секуляризации. Тем не менее необходимо иметь в виду вопрос: существует ли полностью нейтральное использование «аскезы»? Обратимся к известному в литературоведении примеру. В эссе «Страх влияния» (The Anxiety of Influence, 1973) Х. Блум писал о своеобразной аскезе романтического поэта: «Поэтическая сублимация – это askesis, способ очищения, предполагающий состояние одиночества в качестве своей непосредственной цели. <…> Сильный поэт в своем демоническом восхождении способен направить свою энергию на себя»26. Аскеза у Блума – метафора борьбы романтического поэта с традицией, перегружающей его. В этой связи следует, однако, подчеркнуть исключительную важность традиции для любой аскетической практики и ее конфликт со стремлением к автономности. На этот аспект обратил внимание Г. Флуд:

      Аскетическое «я» управляется контролем, <…> контролем, управляющимся традицией <…>. Этот вид специфически традиционного контроля, направление желания приемлемым для традиции образом, стал предметом критики как с точки зрения кантианского просвещения, которое продвигает индивидуализм и автономность с помощью рационального самоконтроля, противостоящего всем формам гетерономности, так и с дионисийской точки зрения Ницше, который критикует аскетическое «я» как слабость27.

      Таким образом, пределом гибкости понятия аскезы является гетерономность. В этой перспективе черта проходила бы не столько между «антимирским» и «мирским» типами аскезы, сколько между отсылкой к традиции и установкой на автономность. Можно было бы возразить, что это лишь разница в акценте, скорее градуальная, чем принципиальная. Тем не менее она непосредственно влияет на интерпретацию текстов. Ярким примером могут служить разные интерпретации «Доктора Живаго» Б. Л. Пастернака, а именно поведения антагонистов Юрия Живаго и Павла Антипова. В рецепции романа как «аскет» обычно воспринимался Антипов (впоследствии Стрельников)28. Он – «монах» революции, спасающий мир, который он презирает. Живаго, с другой стороны, не собирается переделать мир, он живет восприимчивостью, он во многом пассивно «получает» мир – как лучи вечернего света. Никакого «аскетизма» в нем нет, более того, у него в целом скорее распущенный образ жизни. Недавно М. Келли сменила перспективу и описала поэтическую работу Юрия Живаго (с литургическими текстами) как аскетическую. Келли пишет об аскезе как модусе «трансдисфигурации» культуры с помощью свободного обращения к традиции, то есть церковным канонам, которые становятся «Стихотворениями Юрия Живаго»29. Несомненно, обе перспективы – Антипов как революционный аскет, с одной стороны, Живаго как культуротворческий поэт-аскет, заново изобретающий традиции, с другой, – обоснованны. Важно только видеть напряжение между ними. При этом нельзя забывать, что у русской интеллигенции с позднего XIX века

25

См.: Blumenberg H. Säkularisierung und Selbstbehauptung. Erweiterte und überarbeitete Neuausgabe von «Die Legitimität der Neuzeit», erster und zweiter Teil. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1974.

26

«Poetic sublimation is an askesis, a way of purgation intending a state of solitude as its proximate goal. <…> the strong poet in his daemonic elevation is empowered to turn his energy upon himself» (Bloom H. Askesis, or Purgation and Solipsism // Bloom H. The Anxiety of Influence: A Theory of Poetry. New York: Oxford University Press, 1997. Р. 115–116. Курсив наш. – Й. Х., К. Ц.).

27

«The ascetic self is governed by control, <…> a control governed by tradition <…>. This kind of tradition-specific control, the channelling of desire in ways acceptable to tradition, has been the subject of criticism both from the perspective of a Kantian Enlightenment which promotes individualism and autonomy in a rational self-control that resists all forms of heteronomy, and from the Dionysian perspective of a Nietzsche who criticises the ascetic self as weakness» (Flood G. The Ascetic Self: Subjectivity, Memory and Tradition. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. P. 237. Курсив наш. – Й. Х., К. Ц.).

28

См. хотя бы: Masing-Delic I. Capitalist Bread and Socialist Spectacle: The Janus Face of «Rome» in Pasternak’s Doctor Zhivago // Boris Pasternak and His Times: Selected Papers from the Second International Symposium on Pasternak / Ed. by Lazar Fleishman. Berkeley, CA: Berkeley Slavic Specialties, 1989. Р. 372–373.

29

Kelly M. M. Cultural Transformation as Transdisfiguration in Pasternak’s Doctor Zhivago // Kelly M. M. Unorthodox Beauty: Russian Modernism and Its Religious Aesthetic. Evanston, IL: Northwestern University Press, 2016. Р. 174.