Изобилие и аскеза в русской литературе: Столкновения, переходы, совпадения. Коллектив авторов

стоит понимать не как исключительно герменевтический мотив расшифровывания «текста мира» (как это представлялось символистам), а как действительное телесное усвоение: «прочесть письмо зари»155 соответствует «наслаждению текстом», голоданию по «словесному телу», его эротичной привлекательности, «нежности»156.

      В кратком парадигматическом тексте «Муха! Нежное слово…» (1913) съедание письма приписывается мухе, которая в животной символике Хлебникова занимает, как мы знаем из множества других примеров, значительную роль. Она регулярно вступает в метонимичную связь со всеми мотивами «смерти» и «телесного разложения» (трупа, черепа), то есть с метафоричным разложением «тела» (и, аналогично, словесного тела) на части:

      Муха! нежное слово, красивое,

      Ты мордочку лапками моешь,

      А иногда за ивою

      Письмо ешь 157.

      Мифические мухи принадлежат к сфере (органического) разложения; таким образом, они представляют собой признак всех персонажей водяного и болотного мира («ива»!), – стоит только вспомнить образ «мухо-мора», который в цитируемом тексте присутствует также анаграмматически. С одной стороны, муха участвует в мотивике «съедания» (мордочка) и, таким образом, в (семиотическом) восприятии, с другой стороны, ее звуковой состав (муха) содержит тот орган, лишь благодаря которому восприятие возможно осуществить, – ухо.

      Похожее встречается в прозе «Дети выдры» (1913): «Муха садится ему на ухо <…>»158. Таким образом, муха одновременно является тем самым словом (здесь оно тоже нежно, «нежное слово»!), которое поедает само себя, а именно в облике «письма», того самого текста, на котором оно «написано» («Трубите, кричите, несите!», 1921):

      А вы пойдете и купите

      На вечер – кусище белого хлеба.

      Вы думаете, что голод – докучливая муха,

      И ее можно легко отогнать,

      Но знайте – на Волге засуха:

      <…>

      Волга всегда была вашей кормилицей,

      <…>

      Кричите, кричите, к устам взяв трубу!159

      Для Хлебникова одновременно утопичное и архаичное состояние мира достигнуто тогда, когда «вся земля» станет «съедобной»160, после того как «младшие братья человека», растения и животные, «сбросили свои оковы»; именно тогда закончится разногласие «города» и «деревни» – так же, как свободная метаморфоза между «миром» и «текстом», «вещью» и «словом», между «едой» и «речью», между «усвоением» и «олицетворением» («олицетворение слова»), которая превращает мир в единое целое, состоящее из «земли» и «речи».

      Когда земля вновь перейдет в подобное состояние «съедобности», тогда (вновь) будет достигнута (футуристическая) утопия и реституция (архаичного) первобытного состояния. Съедобность распространяется не только на земле, но и во всем космосе, который – здесь Хлебников пользуется карнавальным

155

«Сегодня строгою боярыней Бориса Годунова…» (1915; Хлебников В. В. Собр. произведений. Л., 1930. Т. 2. С. 238).

156

«Где засыхает невозможность на ладонях поучения…» (Хлебников В. В. Собр. произведений. Т. 3. С. 143): «Слова – мы нежны! любим! ропщем! / <…> / Чтоб два конца речей / Слились в один ручей <…>».

157

Хлебников В. В. Неизданные произведения. С. 152.

158

Хлебников В. В. Собр. произведений. Т. 2. С. 144.

159

Хлебников В. В. Собр. произведений. Т. 3. С. 194. Курсив мой. – О. Х.-Л.

160

Хлебников В. В. Утес из будущего // Собр. произведений. Т. 4. С. 299.