.

сказал мальчишка, но при этом выставил правое ухо.

      – Обрадовались дед с бабкой: наконец-то яичницу поедят.

      – И правильно, – поддакнула кроха, – на что это серебро.

      – Вот дуреха! – хохотнул мальчишка. – Да на него можно тыщу яиц накупить, или даже мильён.

      – Не мешай! – одернула его сестра.

      – Обрадовались, значит, схватили яичко, положили на тарелку и давай его колотить чем ни попадя. Дед кулаком бил-бил, всю руку себе отбил. Бабка скалкой била-била, да только обломала ее всю. Пришла внучка и давай яйцо мисками да горшками колотить – всю посуду поуродовала-помяла, а яйцо целехонько. Позвали кошку. У кошки, как известно, острые и крепкие зубки. Грызла она то яйцо, грызла, да только все зубки себе пообломала. Притомились они, расселись на лавке, смотрят на злополучное яйцо и не знают, что с ним делать. И тут прибежала мышка, хвостиком махнула и – хрясь! – хрустнул хвостик. Огляделись тогда все они по сторонам: в доме бардак – не приведи господь. Все разгромлено, целого осталось – кот наплакал, и разревелись они. Плачет бабка, плачет дед, нянча отбитый кулак, плачет кошка – куда ей теперь без зубов-то, – плачет внучка, не в чем кашу боле варить да тесто месить.

      – А мышка? – всхлипнула кроха. – Мышка что?

      – Мышка тоже плачет, хвостик веточками обложила, тряпочкой замотала и плачет горючими слезами. Одна курочка Ряба сидит в своем уголке и посмеивается – на чужое яйцо не разевай роток.

      – А-а-а! – заголосили дети, утирая слезы. – Мышку жалко!.. А мне кошку, кошечке ведь больнее… Мышке больнее!.. Нет, кошке!.. Чего привязался со своей драной кошкой?.. А чего ты со своей облезлой мышкой?..

      Бац!

      Хрясь!

      – А-а-а! Дядя Иван, а Микола дерется!

      – А чего она… со своей мышкой привязалась?

      – Ну, тихо вы, тихо. В общем, я там тоже был, кой-чего пил…

      – По ногам текло, – влез мальчишка, ехидно оскалившись.

      – Цыц, ты, охламон! – погрозил ему Иван Царевич. – В общем, вот и сказочке конец, а кто слушал молодец! Все, можете идти по домам.

      Ребята тут же успокоились и, вытирая слезы и поглаживая свежие синяки, нехотя поднялись с земли и потянулись в сторону деревни.

      Наконец-то! Иван Царевич поспешно развернул платок, поднял бефф-брот, едва не захлебнувшись слюной, в другую руку взял зеленый лук и открыл рот.

      – Цареви-ич! Ива-ан? Ау! – раздалось вдалеке.

      – А, чтоб тебя! – выругался Иван Царевич. Нет, видно, не суждено ему сегодня отобедать по-человечески.

      Противные завывания могли принадлежать лишь одному человеку – Андрону, совмещавшему при царе-батюшке по причине отсутствия средств сразу несколько чинов: стольника, постельничего, конюха и посыльного. Работник он был, правда, так себе, ленив, неспешен, изворотлив и обожал лизоблюдство.

      Скажет, к примеру, царь-батюшка:

      – Андрошка, а застели-ка мне постель! Пора мне на покой.

      А Андрон тут же замнется, за бок схватится, и давай стонать да причитать.

      – Ох, батюшка мой, неможется мне чтой-то сегодня, видать съел чего. А постелька-то,