За секунду до сумерек. Евгений Штауфенберг

наверное, думает сейчас о чем-то. О чем он сейчас думает?

      И Чию почему-то стало очень его жалко. Некогда удачливого, которому все само собой давалось в руки, которому все когда-то завидовали, но не семьянина, это ему чуждо было по природе, и потому оставшемуся бездетным, когда умерла жена и сын маленький в мор, а он так и не женился больше. Одинокий дед, тот, кому когда-то завидовали все.

      В доме было темно. Сразу запахло сеном, навозом и сухим деревом. Тлел в золе одинокий красно-оранжевый уголек. Он потрогал языком бесчувственные ужасно распухшие губы, и подумал, что представлял себе свое возвращение совершенно не так. Он вспомнил, что рисовал себе, когда только выходил, собираясь быстро решить с тканью и развеяться чуть-чуть на Амбаре. А, в итоге, все как всегда, также серо и уныло, может, это потому, что не умеет он быстро и слегка, и получается всегда одинаково. Скоро должно было светать.

      В углу зашевелилась мать.

      – Ты бы уже лучше завтра тогда вообще приходил, – послышался ее сонный голос, – додумался.

      Она, что-то накинув на себя, возилась какое-то время у очага, раздувая лучину.

      – Хорош, – рассматривала она его в свете огня.

      Чий представил, как он сейчас, наверно, выглядит, ему даже показалось, что он чувствует ту волну перегара, которая от него, должно быть, исходит. Коснулся разбитой в кровь костяшки на кулаке.

      – Вот тут что найдешь. Занавеску закрой, тише, брата разбудишь.

      – Отдав ему лучину, она снова легла, укрывшись одеялом. Взяв в руки котелок с остатками мяса, свежина была уже холодная, тугая, он, скривившись, откусил от пахнувшей дымом полоски, попытался жевать.

      – Больно?

      Чий только сейчас заметил, что мать не спит, а, положив голову на плечо, разглядывает его из темноты. Он молча кивнул.

      – Вон молока лучше возьми, в кувшине свежее, и лепешку туда помакай. Справа от тебя стоит. Горе… Где это тебя угораздило так?

      – Да какая разница?

      – А рубаху как испачкал? – она подняла лежащую у нее в ногах рубаху в жирных, мокрых от крови и пыли пятнах. – Чий, ну, смотри…

      – Ага, я о рубахе там только задумываться и должен был, мне по лицу, а я о рубахе.

      – Кто?

      – Какая разница!?

      – Вот всегда ты так, нет, чтобы нормально…

      – Слушай, спи, а! Начала.

      – Тише, брата разбудишь.

      – Мне вообще уйти?! Тихо, не понимаешь, громко брата разбудишь.

      Она обиженно отвернулась лицом к стене, до шеи накрывшись одеялом.

      Чий облокотился спиной назад, подняв голову, и стал думать. Он вспомнил мысль, которая пришла ему на ум во время разговора с дедом Кунаром, которую он так и не успел оценить. Даже не мысль почти, а только ощущение, когда он вдруг подумал, что Кунар говорит о нем самом. Как будто действительно угадал. «О скуке в толпе», так наверное, в чужой толпе, и тогда он успел удивиться, как все точно. И что же там было? Похоже, что почти ничего, одни ассоциации и чувство догадки, близкой истины, только чувство. Не догадка, а именно ощущение. Скорее