Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского. Вадим Геннадьевич Шильцын

главную фразу.

      После главной фразы становилось ясно – мошенник предо мной, или олух. Мошенник поддакивает, хвалит мой героизм и всё польское рыцарство. Если попадётся олух, то он тотчас кинется сочувствовать. Так, зачем ты мне помешал? За кого теперь считать тебя?» «Считайте меня за своего племянника – посоветовал я, и тут же полюбопытствовал – всё же, было бы интересно, какова главная фраза, при помощи которой вы расчленяете мир на два лагеря?»

      Дядюшка поковырял вилкою в зубе, и ответил: «А не надо было перебивать. У меня из-за твоей неуместной перебивки всё настроение – раз, и пропало! Обычно в конце я сообщаю, что янычары отрубили мне голову, но я это говорю на таком эмоциональном подъёме, словно сам верю. Ты сковырнул меня с куража, как тот самый турок, который саблей подрезает ноги коню. Эх, Маурисий! Нельзя так поступать с людьми!»

      038

      Через неделю приготовлений дядюшка отбыл в Париж. В тот же день и я готов был покинуть хлебосольный кров его имения – Виевис. Здоровье моё пришло в относительную норму, если не считать болестей в раненой ноге. Всё-таки, нога достигла гораздо лучшего состояния, чем было, когда я покидал полк, а потому путешествие представлялось возможным.

      Письмо генерала Лаудона покоилось теперь в бархатном конверте. Наученный дядюшкиными наставлениями о пользе документов, я вознамеривался размахивать письмом направо и налево для получения комфортного ночлега и беспрепятственного проезда. Я решил вернуться в действующую армию, и непременно воплотил бы сие намерение, кабы в мои планы не вторгся злой рок в виде очередной нежданной депеши.

      Едва скрылся за поворотом дядюшкин экипаж, как оттуда же появился почтовый дилижанс, и направился прямиком к Виевису. Стоя среди дворовых людей, я услыхал рассуждения одного из них: «Почти год никому не было до хозяина дела, а вон, поглянь ка! Стоило уехать, как тут же кому-то понадобился!»

      Человек ошибался. Письмо, которое доставил дилижанс, адресовано было не дяде, а мне. Я узнал каллиграфический почерк Лаудона.

      «Дорогой Мориц Август – писал генерал – желаю вам набраться мужества и совладать с чередой постигших вас утрат. Скорблю вместе с вами по товарищам юности моей. Скорбь моя увеличилась многократно, когда стало известно, что вслед за Гвидоном возлёг на смертный одр и ваш отец. Он отличался от своего брата врождённой дисциплиной, верностью офицерской чести и прямотой характера. Я искренне уважал его порядочность и здравый ум.

      Понимаю, как тяжко вам, похоронив одного родственника, узнать о кончине другого, который мне настоль же ближе по духу, насколь вам – по крови. То обстоятельство, что оба они завершили свои дни не на полях сражений, а в родовых имениях – мало смягчает мою скорбь, и я должен приказать вам не ехать в действующую армию немедля, а направиться в Вербово, чтобы отдать должные почести родителю. Только после того, как вы это совершите, я надеюсь встретить