Счастья и расплаты (сборник). Евгений Евтушенко

греки

      воздвигали на шлемах железные гребни.

      Мне казалось всегда,

                что вот-вот зазвенят петушиные шпоры,

      как звенели в Булонском лесу

                          на ботфортах у вас, мушкетеры.

      Что с тобой сегодня? —

                шок,

      Петя-Петя, петушок,

      золотой гребешок,

      шелкова бородушка,

      масляна головушка.

      Ты с малюткой братцем рос

      в личненьком яичике

      и не видел ты угроз

      после в его личике.

      Для того ли родились,

      для того ли вылупились,

      чтобы после подрались,

      обозлели,

                вылюбились?

      Где же братский поцелуй?

      Обнимитесь крыльями.

      «Клюй!

                Клюй!

                          Клюй!

                                    Клюй!» —

      призывают рыльями.

      Так вот стравливала нас

      хищными голосьями

      свора,

                ставившая на

      брата мне —

                Иосифа[5].

      Кто подсказчик лживый,

                кто?

      Но по Божьей милости

      я еще надеюсь,

                что

      в небесах помиримся.

      Все исчезнут войны вмиг,

      жизнь другой окажется,

      если в нас умрут самих

      лживые подсказчики.

      И не вспомнить нам теперь ли,

      как друг друга не терпели

      Бунин с Мережковским,

      Есенин с Маяковским.

      Разве мал им космос?!

      Не за чей-то поцелуй —

      славу,

                чек от Нобеля

      под базарное

                «Клюй!

                          Клюй!»

      скольких поугробили.

      Столько войн и революций

      нас, как в ступе, потолкли,

      ну а люди все клюются,

      на подначки поддаются

      и врагами остаются,

      будто дурни-петухи,

      стравливаемые

      и не выздоравливаемые.

      Демократий всех машины,

      приглядишься, —

                петушины,

      и политиков наскоки

      друг на друга так жестоки,

      и привычно им,

                как плюнуть,

      компроматом насмерть клюнуть.

      И куда ни убежим,

      везде диктаторский режим

      показушного мужчинства,

      распушинства,

                петушинства.

      Приспустите гребешки,

      пети-пети, петушки…

      В Барранкилье ночь тиха.

      Дора, в крови выкупанного,

      раненого петуха

      за сережки выкупила.

      5

      И Дора долго не могла уснуть:

      «Какая твоя родина —

                Россия?» —

      «Да, как Макондо,

                лишь побольше чуть…» —

      «А люди?» —

                «Есть и добрые, и злые…» —

      «Еухенио,

                но ведь Макондо нет.

      Его

5

Поэт Иосиф Бродский, которого обвинили в тунеядстве и сослали на исправительные работы в колхоз, был освобожден из ссылки вскоре после моего письма в Политбюро. Это письмо вместе с аналогичным письмом итальянского художника, председателя Общества итало-советской дружбы Ренато Гуттузо, было отправлено из Италии, где я выступал с чтением стихов, по срочной диппочте послом СССР С. П. Козыревым. Любопытно, что биографы Бродского об этом никогда не упоминали. К моему глубокому сожалению, некоторые его фанатичные поклонники сплетнями и интригами начали ссорить нас. И мы даже перестали здороваться, после того как он воспротивился моему избранию в Американскую академию искусств и литературы. Его аргументом было то, что Евтушенко не представляет русской поэзии. Ему вежливо ответили, что ни один поэт в отдельности не может представлять всю национальную поэзию, и я был принят в Академию, а Иосиф покинул ее. Сергей Довлатов рассказывает, как он навестил Иосифа, лежавшего в больнице под капельницей, и от растерянности попытался его подбодрить: «Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов!» – «Если он против, я – за», – еле слышно ответил Бродский. Невеселая история, показывающая, как далеко заходят писательские междоусобицы. Тем не менее незадолго до смерти Бродский согласился участвовать в моей антологии «Строфы века» и сам отобрал для нее свои стихи. И в новой антологии, над которой я работаю, он будет достойно представлен.