Негритенок на острове Шархёрн. Ганс Ляйп

где стреляли из пушки на крепостном валу, когда уровень морского прилива поднимался так высоко, что для припортовых жителей это было сигналом срочно расчищать подвалы. Но на Нойверке не было глубоких подвалов. Кроме того, меня удивило, что не слышно было, насколько я мог вспомнить, обычного монотонного шума ветра. Также не было слышно ударов морских волн, которые могли бы вызвать сотрясение. Было так тихо, что в темноте возле кровати отчетливо послышался слабый звон стакана, который задребезжал от ужасного выстрела. Я больше не прислушивался. Рывком отбросил от себя одеяло, вскочил и, не нащупав тапочек, босиком быстро прошлепал к окну.

      Туман, словно стена из почерневшего матового стекла, предстал перед моими глазами, вверху, в полосах сигнального огня маяка, он мерцал, как свернувшееся молоко.

      Больше ничего не было: ни огня, ни звезд, ни звука, только непроницаемое стекло мрака, который, если долго вглядываться в него, начинал клубиться. И снова – зловещий раскатистый выстрел.

      Я больше не размышлял и бросился к одежде, то и дело прислушиваясь к призрачной тишине башни, в которой среди размеренного шума работающего затемнения для светового пятна маяка так высоко перед сигнальной башней, что я обычно не обращал на него внимания, вдруг раздалось как будто тиканье дракона смерти. То есть папа обратил мое внимание на подобное перед смертью бабушки.

      Внезапно я услышал разговор, когда уже вышел, и это был голос Ольриха, который нес вахту на башне, и мне сразу стало ясно, что Ольрих в своей сторожке стоит у телефона и разговаривает с радиостанцией в Куксхафене или с хозяином отеля. На самом деле обычно звонили только рано утром, чтобы узнать у Ольриха, не обнаружено ли чего на ваттах или около Шархёрна и есть ли смысл выезжать. Сквозь старые толстые половицы слова доносились неразборчиво, но напряжение обострило мой слух, и я понял, что речь идет о пароходе, налетевшем на шархёрнский риф.

      Меня пробрала дрожь. Я вспомнил страшные истории, которые Ольрих рассказывал вечером о пропавших кораблях и погибших моряках.

      И только теперь я подумал об Алексе, своем шпице, и предположил, что, наверное, он остался у Ольриха, привлеченный запахом воловьих кишок. Теперь, ощутив себя одиноким и покинутым, я с горечью расценил это как измену, хотя вечером сам позволил ему остаться.

      Я также заметил, что перемещаюсь в полной темноте, словно кошка. Я включил свет, с удивлением оглядел выцветшую дедовскую мебель, обтянутую плюшем, нашел пропавшие тапочки, но быстро надел свои башмаки, снова выключил свет и решительно вышел в мрачный, затхлый коридор, где мне навстречу бросился Алекс, повизгивая и облизывая руки, путаясь в ногах. Он чуял, что произошло что-то необыкновенное, а в этом случае даже собачья душа знает, где ее место.

      Торопливо мы преодолели узкие повороты лестницы. Изо всех проемов в стене, мимо которых я пробегал, стекленел черный туман. Когда я