Белладонна. Михаил Борисович Зуев

иду.

      – Пирожки вчера испекла, остыли давно. Сейчас в духовку разогревать поставлю.

      И никаких упрёков.

      «И-ди-о-от!» – Лёликом из «Бриллиантовой руки» громыхнул Джинн. Со всем мне предъявленным безоговорочно согласен, мрачно кивнул я.

      * * *

      Когда она расплетает косу, я теряюсь. В ней, в себе, в жизни. Со мной раньше никогда так не было. Не было, потому что и быть не могло. Никак не могло: мою первую женщину зовут Даша. Ей восемнадцать, она на втором.

      Время пошло. Двое свежеслепленных из вечной глины, с едва-едва вдохнутыми душами, в одном континууме – это не про позы и технические подробности. Это про гремучую смесь. Это про критическую массу. Это – про сотворение мира.

      – Какой день сегодня?

      – Наш… А что?..

      Ты права. День теперь всегда один: первый.

      Силуэт в рамке оконной рамы. Четыре утра. Не вижу тебя – зачем?! – и так без ошибки угадаю каждую твою ложбинку. За запотевшими стёклами ноет сверлящей невралгией больной стылый апрель, но ты всё равно: распахиваешь окно настежь – «дышать!»

      – Тебе не зябко?

      – Ну что ты… тепло!..

      – Молока, молока возьми, не забудь! И опять ты без шарфа.

      Когда у вас обоих исчезают имена, следом – прозвища, и остается лишь «ты» —

                на

                          два

                                    голоса —

      а «я» оказывается вне закона – наверное, это серьёзно. Только как знать? – ведь всё в первый раз. Это же сотворение мира.

      * * *

      Небо над Курским бессильно прохудилось, но мне было наплевать. Из вестибюля метро я выбрался сразу в подвокзальный переход – там бликовали под тусклыми лампами некогда дневного света свежие лужи, – и вскоре взбежал по мокрой грязной лестнице на крытую платформу. Меж тощих лопаток по спине лупил холщовый рюкзак: туда мать засунула четыре банки с консервами, две пачки макаронных «рожек», бутылку подсолнечного масла, а ещё непонятно зачем – смену постельного белья и какую-то чушь по мелочам. Руку оттягивал потёртый польский тряпичный складной чемоданчик с рубашками, свитером, бельём и коробочкой. В коробочке – на ней был оттиснут логотип «Филипса» с волнами и звёздами, – покоился предмет моей гордости, блестящая металлическими боками электробритва. Бритву подарил полгода назад мамин институтский одногруппник дядя Петя Ягубянц, только-только вернувшийся из очередной загранкомандировки. Для меня она стала больше чем просто бритва: это была единственная «фирменная» вещь в моем обиходе. Дядя Петя, человек разумный, приложил к бритве толстую пачку сменных ножевых сеток. В наших магазинах таких не купить – а без сетки бритва превращается в бессмысленную жужжалку.

      – Ага, в жужжалку для жопы, не жужжит и в жопу не лезет! – вывел меня из минутной задумчивости Джинни.

      – Граждане пассажиры, электропоезд до станции «Петушки» отправляется от восьмого пути четвёртой платформы через пять минут…

      Я стоял на раскисшем от заливающегося мимо крыши косого дождя перроне. Его номером я, конечно, не поинтересовался. Без разницы на чём ехать: выйти предстояло на пятой