Полёт шмеля. Анатолий Курчаткин

особо доверенные люди. Для меня, например, несмотря на наш стаж знакомства, он никак не Инок.

      – И я вас рад, Евгений Евграфович, – откровенно кривлю я душой, надеясь, что мое криводушие не написано у меня на лице. Допускаю, что ему доставит удовольствие сообщить Балерунье о Евдокии – есть такой тип людей.

      Мы звонко чокаемся и делаем по глотку. Я коньяку, он своего самодельного коктейля. После чего Евгений Евграфович вытягивает ноги, забросив их одна на другую, и разваливается на стуле так, что весь вид его свидетельствует: он устроился за столом всерьез и надолго.

      – Куда это вы пропали, Леонид Михайлович? – спрашивает он.

      – Пропал? – переспрашиваю я. – В смысле?

      – В прямом, Леонид Михайлович, в прямом! Исчезли, как сон, как утренний туман. Сколько уже времени – и ни звонка. Или вы тогда несерьезно?

      – Учреждаюсь, – говорю я. – Мне ведь, вы помните, нужно учредить институт. Чтобы вы могли заключить договор.

      – А, да-да, – вспоминает он. – И что, какая стадия?

      – Да если бы не Новый год! – невольно в сердцах отзываюсь я. – К католическому Рождеству уже нигде никого, никто ничего не делает, все – только о том, как, где, с кем будут встречать приход младенца. И начинают уже гулять.

      – А потом еще Рождество православное, а потом старый Новый год! – хохоча, прерывает меня Евгений Евграфович. – Русский размах! Что такое русский человек без русского размаха? – Он расслабленно машет рукой. – Не спешите. Народ един в своей сущности. И в наших зубчатых стенах не лучше. До старого Нового года тоже ничего с места не сдвинется. – И произносит через недолгую паузу: – Вы знаете, а стихи мне ваши понравились. Вот эти мне особенно запомнились, где рифма «Россию – мессии!» Как вы там? «Рукой прозектора-выпивохи»? – Он благостно хохочет, закидывая голову вверх.

      – Есть такая строчка – подтверждаю я.

      – Это вы о Ельцине?

      Я бормочу:

      – Ну, в общем… Это ведь метафора. Как вы чувствуете – так и толкуйте.

      Я не умею говорить о своих стихах. Особенно когда их хвалят. Не умел в молодости и не научился за жизнь. Язык мне тотчас сковывает, он отказывается повиноваться, я впадаю в косноязычие. У меня чувство, стихи должны говорить сами за себя, и когда они говорят, место их создателю в глубокой тени. Жаль, кстати, что не умею говорить. Есть поэты, которые говорят о своих стихах так – их хочется издавать и издавать (что с ними и делают, даже и в нынешнюю пору, когда стихи никому не нужны). Может быть, владей я подобным даром, у меня было бы не три книжки за жизнь, а тридцать три.

      – Что, допиваем – да двигаем обратно в зал? – говорю я.

      Во взгляде Евгения Евграфовича выражается удивление.

      – Зачем?

      – А жена? – теперь удивляюсь я. – Не выбросишь из окошка.

      Евгений Евграфович согласно кивает.

      – То-то и оно. Чего ж спешить. Хорошо сидим. Добьем – и давайте еще по заходу. Да?

      У меня нет никакого желания идти на новый заход, я уже весь в зале с моей радостью,