Полёт шмеля. Анатолий Курчаткин

к нам, готова излить на меня поток упреков, что я исчез, но она не успевает сделать этого. Ее опережает Гремучина.

      – О-ой! – выпевает Гремучина, так и бросаясь к Евгению Евграфовичу. – Женечка! И ты здесь! Как я рада! – Она обвивает руками Евгения Евграфовича за шею, можно сказать – вешается на него, и можно сказать – принуждает к поцелую в губы. – Женечка! Женечка! – приговаривает она. – Как я рада, как я рада! Молодец какой! К Райскому пришел, к нам, творческим людям, не стал со своими дьяками-подьячими тусоваться…

      – Ну уж ты тоже! Не обижай брата чиновника, не обижай! – шуткой, но и со строгостью отвечает Евгений Евграфович. – Без нашего брата, как в той советской песенке пелось, даже солнце бы не вставало.

      – Это о рабочем классе пелось, – ненужно замечаю я. Всем нам здесь, кроме моей радости, известно, от чьего имени пелась та песня.

      – О них, на самом деле – о них! – тычет Гремучина пальцем в Евгения Евграфовича. – Это рабочий класс – просто для камуфляжа. Маскировка!

      Евгений Евграфович между тем так и косит взглядом на мою радость.

      Делать нечего, я знакомлю Евгения Евграфовича с Евдокией.

      Жена его возникает около нас ледяным антарктическим айсбергом – такое у нее выражение лица.

      – Мерзавец, – обращаясь к нему, этим антарктическим голосом произносит она – словно рядом с ним ни души и они вдвоем, – весело провел время?

      Если бы мне моя женщина, неважно – жена или кто еще, выдала при людях такое, я бы провалился под землю, испарился каплей воды с раскаленной сковороды. Во взгляде же Евгения Евграфовича, который он устремляет на нее, безмятежность полдневной среднерусской равнины, млеющей под жарким июльским солнцем.

      – Дорогая, – говорит он, – познакомься. Это, – указывает он на меня, – Леонид Поспелов, замечательный русский поэт, ты его слушала, он выступал. – Я едва успеваю поклониться его жене, он уже представляет мою радость: – Это Евдокия, поклонница таланта Леонида Поспелова. Я все правильно определил? – смотрит он на нее. – Ну, с Маргаритой вы прекрасно знакомы, – кивает Евгений Евграфович на Гремучину.

      Жена его уделяет Гремучиной не больше внимания, чем нам с Евдокией, когда он представлял нас.

      – Мерзавец, – повторяет она. – Оставил меня одну! Я отправляюсь домой. Мне здесь нечего делать. Отвези меня.

      – Ну, если ты так желаешь, – безмятежно произносит Евгений Евграфович, не сыграв ни единой мышцей лица, будто это нормальное дело – вот так взять и в разгар празднества покинуть его.

      Они оставляют нас, направляясь к выходу, а мы все трое невольно провожаем их взглядом. Поразительно, до чего они как пара не соответствуют друг другу. Она – будто копна на циркульных ножках, он, в своем прекрасно сшитом темно-оливковом костюме, – прямо-таки пирамидальный тополь. В советские времена я много переводил с языков Средней Азии, можно сказать, это был основной мой хлеб, и, глядя им вслед, мне еще хочется сравнить его с аргамаком, а ее с буйволицей.

      – Бедняга, –