Полёт шмеля. Анатолий Курчаткин

отнимает лист от глаз.

      – Ну, господа, – произносит он обычным голосом и даже тише, чем бы надо, так что приходится вслушиваться в произносимые им слова, – не останется в стороне и аз грешный. С вашего позволения, аз грешный в эту новогоднюю ночь впервые исполнит свое новое вокальное сочинение.

      Телевизор у Райского – громадный плоский экран, висящий прямо на стене. Наш третий стул так и стоит пустой, и мы с Евдокией выслушиваем новогоднее поздравление молодцеватого отца нации, а там и встречаем бой курантов по телевизору вдвоем. Впрочем, соседи по столикам в одиночестве нас не оставляют. К нам тянутся с бокалами и справа, и слева, одной из соседок оказывается не кто иная, как Маргарита Гремучина, и теперь, после того, как услышала произнесенное Райским мое имя, моя личность, кого-то ей напоминающая, персонифицируется.

      – Лёнчик! – восклицает она, звеня своим бокалом о мой. – Тыщу лет, тыщу зим! С Новым годом! Как я рада тебя видеть, Лёнчик!

      О Боже мой, почему и для нее я Лёнчик. Вот бы посмотреть на нее, если бы я стал называть ее Маргариткой.

      – Риточка! – ответно восклицаю я. Это не фамильярность, моя позиция старшего в нашем профессиональном цехе позволяет обратиться к ней так. – И я тебя рад видеть. С Новым годом, с новым счастьем.

      – Ой, а у вас там свободное место, да? – вопрошает Гремучина. – А то бы я к вам пересела: я одна, муж не смог, и я с какими-то незнакомыми…

      – А зачем вам, эмансипе, мужья? – язвлю я, когда она перебирается за наш стол. – Что вы с ними делаете?

      – Да то же самое, что и все остальные, – отмахивается Гремучина. – Что с вами еще можно.

      Моя радость, слушая Гремучину, завороженно смотрит на нее, будто та изрекает незыблемые библейские истины. Счастье не только в ее взгляде, а во всем ее облике: сидеть рядом с Гремучиной и болтать с нею – это не менее круто, чем в свою пору наклеить автора «Песенки стрельцов». Настоящая встреча Нового года началась для моей радости только сейчас.

      – Что будешь читать, Маргарита? – спрашиваю я. – Ты, по-моему, ничего не пишешь, давно твоего нигде не встречал.

      О, какая фурия выметывается в ответ на мой вопрос из нашей эмансипе.

      – Ты меня не встречал?! – вопрошает Гремучина. – Я тебя что-то тоже. А мне, между прочим, пишется как никогда! За последний год – целую книгу новых стихотворений. И издала. А ты давно издавал?

      Это удар под дых. Ах, Лёнчик, решил показать зубы. Лучше бы ты проглотил ее бесцеремонность. Я издавался последний раз еще в советские времена, четверть своей жизни назад. Конечно, заплатив деньги, сейчас можно издать каждую написанную тобой строчку, но за все эти годы у меня так и не появилось жировых отложений, на которые, вручив их издателям, можно было бы потешить свое тщеславие.

      – Я занимался песнями. Работал с группой, – говорю я. Адресуясь уже не столько к Гремучиной даже, сколько к Евдокии.

      – Одно другому не мешает, – изрекает Гремучина.

      – Мешает, и еще как, – с вескостью роняю я. Что делаю