Как закалялась сталь. Николай Островский

гопака!

      Дирижирующий оркестром не обратил на это внимания. Тогда Павлюк резко взмахнул рукой, вытянул его вдоль спины нагайкой. Тот подскочил как ужаленный.

      Музыка сразу оборвалась, зал мгновенно затих.

      – Это наглость! – вскипела дочь буфетчика. – Ты не должен этого позволить, – нервно жала она локоть сидевшего рядом Голуба.

      Голуб тяжело поднялся, толкнул ногой стоявший перед ним стул, сделал три шага к Павлюку и остановился, подойдя к нему вплотную. Он сразу узнал Павлюка. Были у Голуба еще не сведенные счеты с этим конкурентом на власть в уезде.

      Неделю тому назад Павлюк подставил пану полковнику ножку самым свинским образом.

      В разгар боя с красным полком, который не впервой трепал голубовцев, Павлюк, вместо того чтобы ударить большевиков с тыла, вломился в местечко, смял легкие заставы красных и, выставив заградительный заслон, устроил в местечке небывалый грабеж. Конечно, как и подобало «щирому» петлюровцу, погром коснулся еврейского населения.

      Красные в это время разнесли в пух и прах правый фланг голубовцев и ушли.

      А теперь этот нахальный ротмистр ворвался сюда и еще смеет бить в присутствии его, пана полковника, его же капельмейстера. Нет, этого он допустить не мог. Голуб понимал, что, если он не осадит сейчас зазнавшегося атаманишку, авторитет его в полку будет уничтожен.

      Впившись друг в друга глазами, стояли они несколько секунд молча.

      Крепко зажав в руке рукоять сабли и другой нащупывая в кармане наган, Голуб гаркнул:

      – Как ты смеешь бить моих людей, подлец?

      Рука Павлюка медленно поползла к кобуре маузера.

      – Легче, пане Голуб, легче, а то можно сбиться с каблука. Не наступайте на любимый мозоль, осержусь.

      Это переполнило чашу терпения.

      – Взять их, выбросить из театра и всыпать каждому по двадцать пять горячих! – прокричал Голуб.

      На павлюковцев, как стая гончих, кинулись со всех сторон старшины.

      Охнул, как брошенная об пол электролампочка, чей-то выстрел, и по залу завертелись, закружились, как две собачьи стаи, дерущиеся. В слепой драке рубили друг друга саблями, хватали за чубы и прямо за горло, а от сцепившихся шарахались с поросячьим визгом насмерть перепуганные женщины.

      Через несколько минут обезоруженных павлюковцев, избивая, выволокли во двор и выбросили на улицу.

      Павлюк потерял в драке папаху, ему расквасили лицо, разоружили, – он был вне себя. Вскочив со своим отрядом на лошадей, он помчался по улице.

      Вечер был сорван. Никому не приходило на ум веселиться после всего происшедшего. Женщины наотрез отказались танцевать и требовали отвезти их домой, но Голуб стал на дыбы.

      – Никого из зала не выпускать, поставить часовых, – приказал он.

      Паляныця поспешно выполнял приказания.

      На посыпавшиеся протесты Голуб упрямо отвечал:

      – Танцы до утра, шановни добродийки и добродии. Я сам танцую первый тур вальса.

      Музыка вновь заиграла, но веселиться все же не пришлось.