Дни нашей жизни. Леонид Андреев

под меня сардинки? Во-первых, я не курица, во-вторых, куры не несут сардин, а в-третьих, я не маркиз, чтобы ежедневно менять брюки.

      Хохот.

      Ольга Николаевна (повторяет). «Уж снова не встанешь к веселью друзей…» Один у меня друг, как одно у меня и сердце. Одна жизнь. Одна любовь.

      Со стороны сидящих на поляне доносятся отрывки горячего спора.

      Архангельский. Ты не имеешь права так говорить, Миша. Ницше…

      Мишка. А я буду говорить.

      Анна Ивановна. Господа, господа, необходим порядок. Вы что хотели сказать, Блохин?

      Блохин (захлебываясь). Я говорю… я говорю, что сила не в том, чтобы постоянно разрушать и ничего… ничего не творить. Тво… творческий дух…

      Мишка. Верно, Сережа!

      Блохин. Погоди, Михаил. Я говорю…

      Глуховцев. А я скажу, Михаил, что это глупо: ко всему, что не нравится и чего не понимаешь, прилеплять кличку мещанина. Таким образом можно легко отделаться…

      Зинаида Васильевна. Почему же непременно отделаться, Глуховцев? А если человек убежден, что данный факт или данное лицо…

      Онуфрий. Вот бы нас сейчас да в тихое семейство.

      Глуховцев. Не балагань, Онуфрий. Меня возмущает легкость, с которой этот господин пришпиливает ярлычки. Мы не насекомые…

      Онуфрий. Мы травоядные алкоголики.

      Глуховцев. Онуфрий! Господа, или спорить, или дурачиться, – я этого не понимаю.

      Анна Ивановна. Вы пьяны, Онуфрий Николаевич. Повторите, Михаил Иванович, что вы сказали.

      Мишка (угрюмо). То и сказал. Сказал, что ваш Фридрих Ницше – мещанин.

      Глуховцев. А ну вас всех к черту! (Идет к Ольге Николаевне.)

      Онуфрий. Не уходи, Коля, мы сейчас заставим его извиниться. Михаил, прошу тебя, возьми слова твои обратно.

      Глуховцев (Ольге Николаевне). Нет, ты подумай, Оля, эта пьяная каланча, этот тромбон вдруг заявляет, что Ницше мещанин. Это великий, гениальный Ницше, этот святой безумец, который всю свою жизнь горел в огне глубочайших страданий, мысль которого вжигалась в самую сердцевину мещанства… (Оборачиваясь, яростно.) Мишка, а кто же, по-твоему, я?

      Мишка (гудит). Тоже мещанин.

      Глуховцев. Ага! Ну, а ты?

      Мишка. Тоже мещанин.

      Хохот. Спор продолжается.

      Ольга Николаевна. Не волнуйся, голубчик. Смотри, уж луна показалась – какая красная. Можно подумать, что пожар.

      Глуховцев. Где? Нет, это удивительный осел!

      Ольга Николаевна. Да вот же она! Смотри! Господи, какое счастье подумать, что и назад мы пойдем с тобою! Какое счастье жить на свете!

      Глуховцев (смягчаясь). Это верно, Оль-Оль, большое счастье! Мишка просто не понимает, что говорит.

      Подходит, покачиваясь, Онуфрий.

      Онуфрий. Вы тут? Милые мои дети! Простите, что я вмешиваюсь в ваше блаженство, но любовь к людям не дает мне покою. Я уже заметил, когда мы шли сюда, и вообще еще раньше заметил, что вы, дети мои, самим провидением при-у-го-тованы, то есть приготовлены, вы понимаете?

      Глуховцев. Не трудись объяснять, понимаем.

      Онуфрий. И я, как старший, как духовный отец…

      Глуховцев.