Адмирал Ушаков. Леонтий Раковский

зари и до зари не умолкая стучали плотничьи топоры. Не потухали литейные печи, кузнечные горны, курились смолокурни.

      Сенявин деятельно готовил Азовскую флотилию.

      Присланных из Петербурга мичманов отправляли дальше, к Азовскому морю. Пустошкин уехал на Икорецкую верфь, Ушаков остался один. Ждал, что не сегодня завтра и его отправят куда-либо.

      Каждое воскресенье Федя ходил по знакомой дороге в Чижовку.

      Марья Никитишна уже в глаза называла его «зятек», ласково обнимала, потчевала, как могла, и все спрашивала, когда Ушакова произведут в лейтенанты и сколько он тогда будет получать жалованья.

      Федя и сам думал жениться на Любушке.

      Вся его прошлая жизнь – корпус, флот – прошла среди мужчин. Он любил море, флотскую суровую жизнь, готовился к ней и не представлял, как живут семейные моряки. Но без Любушки ему было тоскливо, тянуло к ней. Как ни был он занят, а всегда помнил о Любушке.

      И Федя тоже говорил ей:

      – Вот произведут в лейтенанты…

      – Не говори заранее. Произведут, тогда то и будет! – обрывала Любушка и тащила Федю в рощу, где с мая месяца каждое воскресенье устраивались народные гулянья.

      Ушаков не любил быть с ней на людях. Он робел и чувствовал себя неуверенно и плохо.

      Федя предпочитал сидеть вдвоем с Любушкой где-либо в палисаднике у дома или на обрыве, чем ходить, как он выражался по-морскому, «в ордере[17] конвоя». А Любушка обязательно хотела других посмотреть и себя показать.

      – Мне, кроме тебя, никого не надо! – отговаривался Федя.

      Тогда Любушка шла в атаку с другой стороны.

      – Ты что, стыдишься ходить со мной? Жался бы только по углам! – насмешливо говорила она и отворачивалась, капризно надув свои пухлые губки.

      И Федя скрепя сердце уступал. Он шел насупившись, точно его вели на казнь.

      Но Любушка прижималась к его плечу, ласково заглядывала ему в глаза и вдруг улыбалась, и вся Федина суровость мгновенно исчезала.

      Они шли в рощу и сразу же попадали в людской водоворот. Слышалось треньканье балалайки, гудели рожки, где-то пели песни. На качелях высоко взлетали вверх красные, синие, желтые сарафаны. Кричали сбитенщики, продавцы кваса. Зазывали продавцы сластей – пряников, конфет. Шум, гам, пыль. Ни поговорить, ни собраться с мыслями, ни помечтать о будущей совместной жизни…

      В июне установилась сухая, маловетреная, жаркая погода. Солнце вставало в какой-то дымке и палило без милосердия.

      Рабочие верфи и арсенала падали в изнеможении от зноя.

      Город как вымер, на улицах – ни души. Окна закрыты ставнями. Собаки попрятались.

      Только на реке с утра до ночи возились ребятишки.

      Воскресный день выдался еще более знойным. Небольшой ветерок, который был накануне, совсем утих. Стало душно, как в бане.

      Ушаков после обеда пошел, как всегда, к Любушке.

      Марья Никитишна сидела в подполе, кляня Воронеж, что в нем нет колодцев и за водой приходится тащиться вниз, к реке.

      – Ну и жара, прости господи!

      – Сорок в тени, – сказал Федя, проходя в комнату к Любушке.

      А

17

Ордер – строй флота в море.