Латгальский крест. Валерий Бочков

те вообще зверьем были, знали, что всем им крышка, вот и лютовали под конец. К слову, последнюю банду в нашей округе ликвидировали как раз в год моего рождения. Шестнадцать лет назад.

      Я выбрал третью тропу. Даже не выбрал, просто пошел. Моя смешная тень бодрым карликом шагала справа. Радужный нимб вокруг луны куда-то исчез, да и сама луна стала как-то меньше, будто сдулась. На той стороне я заметил человека: фигурка двигалась навстречу по моей тропе.

      Мы встретились на середине реки. Узнал ее я издалека, ту рыжую лисью шапку, что видел на горе. Странно, но я даже не очень удивился. Кажется, она тоже. Прежде чем мне пришло в голову, что сказать, она подняла руку в толстой варежке. И махнула: «Привет!» Это были белые варежки, грубой деревенской вязки.

      – Привет! – ответил я, отступая в снег.

      Не сбавляя ходу, она прошла мимо. Мельком взглянув на меня, зашагала дальше к нашему берегу. Я догнал ее.

      – Погоди, – поймал ее за рукав.

      Она повернулась, оглянулась без удивления или испуга. Как тогда летом, на острове. Те же глаза – насмешливые ледышки.

      – Погоди… – повторил я.

      На этом мои слова кончились. Зря, эх, зря я вспомнил про лето! Я стоял с раскрытым ртом, чувствуя, как разгорается лицо; все румяные изгибы ее тела, невинный загар бесстыжих ляжек, даже тайный знак – изумрудный зигзаг на ноге – все отпечаталось в моей памяти с подробностями профессиональной фотографии. Даже та зеленая молния…

      Она усмехнулась – наверняка тоже вспомнила остров. Я смутился еще сильнее. Нужно немедленно что-то сказать, иначе она снова уйдет. Но что? Что?

      – Как тебя зовут? – спросил я.

      Она варежкой поправила шапку. Разлапистая ушанка была ей явно велика. Такими шапками торговали латыши-браконьеры, называя их на финский манер «турмалайками». Потом, нагнувшись, рукой написала на снегу четыре буквы. Четыре заглавных буквы латинского алфавита.

      – Ин-га… – прочитал я.

      Она кивнула.

      – Ты что, немая? – Смешок вырвался у меня раньше, чем жуткая догадка дошла до мозга. Господи, она ж немая!

      Инга кивнула; она не смутилась, а с вызовом посмотрела мне в глаза: мол, ну и что теперь ты будешь делать?

      Страна чудес, уютный мирок, что я навыдумывал себе с того летнего дня на острове – отчасти романтический, отчасти эротический, – эклектически составленный из невнятного опыта, смелых фантазий и стыдных сновидений, из мелких букв Мопассана, схематических картинок из медицинской энциклопедии, из киношных страстей, в основном франко-итальянского происхождения, где с треском рвались брюссельские кружева и сталью звенели шпоры, а усатые красавцы бросались на сомлевших женщин, не успев отстегнуть даже шпагу, – этот мир начал стремительно рассыпаться.

      В фантазиях моя латышка, может, и не имела имени, но у нее был голос. В том, моем, мире, где все было дозволено, она говорила. Может, и с акцентом, но слова! Страстный шепот в самое ухо, ласковые просьбы и непристойные требования, жаркие