Латгальский крест. Валерий Бочков

более в ботинках решится лишь самоубийца. Подошва должна быть эластичной, а главное – чуткой.

      Вот ты встаешь на рельсы. За твоей спиной садится солнце. Сентябрьское небо розовеет, как фруктовый зефир. Рельсы расплавленной ртутной стрелой сходятся на горизонте.

      Из пустоты, из звона кузнечиков, из вечерней одури умирающего лета возникает тихий звук – не звук, предчувствие звука. Твои пятки ловят зуд металла. Шепот стали, щекотное предвкушение летящего к тебе ада. Рельсы начинают петь – высокий звонкий голос, ангельское сопрано. Наконец на горизонте вспыхивает лимонная искра. Лобовые стекла локомотива отражают закатное солнце.

      И это солнце несется прямо на тебя.

      Как шаровая молния, как расплавленный болид.

      Машинист включает сирену: вот он – трубный рык разъяренного дракона. Рев ужасен, думаю, примерно такой звук вгонял в ступор средневековых витязей. Не дай бог в этот момент растеряться или ощутить слабость – ком в горле, узел в желудке, дрожь в коленях. Не дай бог! Ведь теперь счет пойдет не на секунды – на мгновенья. И выражение «твоя жизнь на кону» в данном случае не фигура речи, а факт.

      Мы валялись на насыпи. Курили, пуская по кругу обмусоленную «Шипку». Мы ждали «Балтику». Было около четырех, только что прогромыхал товарняк, жаркая череда чумазых цистерн, не меньше сотни.

      Гусь лениво поднялся, поплелся к рельсам собирать наши медяки и гвозди; товарняк плющил пятаки в тончайшие – не толще бритвы – золотые чешуйки, из длинных гвоздей получались приличные лезвия для финок. Гусь брел вдоль рельса, нагибаясь и подбирая очередной трофей. После смерти отца он стал молчаливым, каким-то сонным, казалось, он постоянно что-то обдумывает.

      – Мамаша его, – Арахис кивнул в сторону путей, он говорил негромко, – в штопор вошла. По-черному. У сверхсрочников в общаге керосинит…

      – По-черному, – повторил Женечка Воронцов. – Они ее там, как сидорову козу… Сверхсрочники…

      – Заткнись, а! – перебил его мой брат.

      – А что? Батя по телефону…

      – У баб такое бывает, с горя… – Сероглазов, морщась, затянулся и ловким щелчком стрельнул чинариком в заросли крапивы. – Психика у них херовая. У нас в Потсдаме у одной врачихи ребенок умер, так она после всю эскадрилью…

      – С горя? Да? – Валет зло сплюнул. – Еще один доктор, твою мать! Из Потсдама! Если хочешь знать, я сам в Германии родился…

      – В Германии? Да ну! – Сероглазов вскочил на колени. – В Германии он родился! И в пеленках оттуда уехал! А я пять лет в Германии жил! Пять лет, в Дессау – три и в Потсдаме – два! Если хочешь знать, у меня там даже немка была. Баба взрослая, из обслуги! Понял!

      – Сопли тебе утирала, да? – Валет уже стоял на коленях. – Немка! Как звали немку? Как звали?

      Сероглазов открыл рот и растерялся.

      – Врешь! – радостно заорал брат. – Врешь все! Немка…

      – Мужики! – Арахис рычащим басом перекрыл ругань. – Кончай базланить! «Балтика»