Женская верность. Татьяна Петровна Буденкова

оставьте покель на меня. Куды тебе с такой оравой…

      – Ну шо ж? Советуешь сбираться?

      – Да уж не тяни, покель пачпорт дают. Тишка твой хучь и баламут, а пачпорт на тебя выспросил. Виданное ли дело? Как энто он председателя уговорил?

      – Да ить деньгами. Сколь привёз, на дорогу оставил, а остальное ввалил.

      – Сбирайся. Да не тяни, покель председатель не передумал. А то и деньги пропьёт, и пачпорт не даст. Да как до места доберётесь – отпиши. Я тебе конвертов с адрестом дам. Для Тимохи готовила, ему пишу. Тебе адрест напишу, а обратный и письмо, кого попросишь. В городе люди грамотные.

      В своё время Устинья проучилась в церковноприходской школе чуть более двух месяцев. Так что теперь буквы помнила, да не все.

      Сказать, что испытывала Устинья, она и сама не могла. Тут она родилась, выросла. Тут был её дом, и ничего другого она не знала. Но тут была и тяжёлая работа с рассвета до заката, полуголодное существование. И ждала её здесь, если повезёт дожить, безрадостная старость.

      Была Устинья среднего роста, русоволоса и голубоглаза. Черты лица правильные – хоть картину пиши. Терпеливая и сильная душой и телом. В тревоге и раздумье смотрела она на свою младшую сестру:

      – Картошка посажена. И свой, и наш огород – куды тебе!

      – Может, кого найму. Картошкой и рассчитаюсь. Всё лучшей, чем под снег уйдёт.

      – Страх берёт – еду незнамо куда. Детей с собой тащу. Мать, почитай, беспомощную, покидаю. Тебя закабаляю – не каждый мужик выдюжит, – Устинья сидела за столом прямо, положив перед собой натруженные руки.

      – Чего воду в ступе толочь? Не рви душу ни себе, ни мне, – Акулина аккуратно вороньим крылом обмела припечек и повернулась к сестре. – Хучь и мне боязно, но ты подумай, что акромя тяжёлой работы впроголодь и тебя, и детей тут ждёт? А Тихон твой вернулся – с лица сытый, да и денег привёз.

      Хлопнула калитка, и по крыльцу прошлёпали босые ноги. В приоткрывшуюся дверь просунулась русая голова крепыша Ивана.

      – Мамань, за тобой послали.

      – Заходи, не стой в дверях, – Акулина отрезала ломоть хлеба, налила кружку молока. – Садись, повечеряй.

      Иван чинно, как будто не был всегда готов выпить хоть целую крынку молока, подошёл к столу, сел на лавку рядом с матерью и принялся есть. И хлеб, и молоко исчезли в мгновенье ока. Иван посмотрел на мать: всё ли так?

      – Пойдём, малой. И вправду заждались теперь.

      Устинья встала, повернулась к образам, привычным жестом перекрестилась и направилась к выходу. У дверей остановилась:

      – Дай тебе Бог счастья, доли и доброго здоровья, – окинула взглядом сестру, немудрёное убранство горницы, поджала губы и, поправив платок на голове, вышла, пропустив вперёд Ивана.

      Устинья шла домой и вдруг неожиданно для себя почувствовала, как шёлком стелется трава под её босыми ступнями, как тянет лёгкий запах берёзового дыма от топившихся бань, подняла голову и увидела, какое бескрайнее небо над головой, каким пожаром горит закат!

      За