Паж цесаревны. Лидия Чарская

ли путь держишь, молодка? – обратился к ней тот, поставив перед Андрюшей и его матерью горшок со щами и положив большой каравай черного хлеба.

      – Под Лавру на богомолье, родимый, – произнесла Долинская, подделываясь под тон русских крестьянок.

      – А это сынишка твой, что ли?

      – Сынок, родимый! – пододвигая еду к сонному Андрюше, отвечала она.

      При виде жирных щей Андрюша проснулся, оживился и стал быстро уписывать вкусную, горячую похлебку.

      Наталья Дмитриевна с жалостной грустью смотрела на сынишку. Самой ей не хотелось есть. Мучительная боль в груди, непрерывный кашель и головокружение отнимали всякую охоту от еды.

      «Бедный мальчик! Несчастный мой крошечка! – скорбно думает бедная мать, не отрывая взгляда от лица ребенка, – не к таким кушаньям привык ты, милый, не простые крестьянские щи и черный хлеб доводилось есть тебе раньше…» И она глубоко, тяжело вздохнула.

      Между тем усталость начала брать свое. Глаза ее стали слипаться, голова отяжелела и, взяв на руки Андрюшу, молодая женщина задремала, сидя на лавке.

      Но сон недолго сковывал веки Натальи Дмитриевны: горе, боязнь за участь мужа, страх перед будущим не давали ей продолжительного сна. К тому же зычный голос рассказчика не позволял забыться. Человек в треуголке продолжал рассказывать собравшимся вокруг него слушателям, не стесняясь ничем, как дома.

      – И вот, государи мои, тут и пошла потеха. Мы его, это значит, хвать, а он тягу. Мы за ним, а он от нас. Он через тын – мы тоже. Он через ров – мы тоже. Он скорым маршем к себе. Мы народ собрали, кого можно. Дело ночное, знамо, да и что понапрасну шуметь. Взломали ворота, взломали двери, вошли к нему, а он, голубчик, тут как тут. Крутите-берите, мол, предаюсь вам. Ну, и скрутили его, голубчика, как зайца, и потащили в тайную канцелярию на допрос. А там – понятно что: милости просим, кнут да тиски никогда не устают работать!

      И рассказчик грубо расхохотался, очень довольный своею шуткой.

      При его словах остатки тяжелой дремоты выскочили из головы Долинской.

      Она широко раскрыла глаза и загоревшимся взглядом впилась в лицо рассказчика.

      – Ну, а дальше что? – задетые за живое интересным повествованием служивого, пристали к нему любопытные слушатели.

      Тот, не торопясь, вынул кисет с табаком, набил трубочку, зажег ее у лучины и заговорил снова:

      – Ну, посидел это он, сударики мои, день, другой, третий, и вздернули его на дыбу. Все по порядку. Значит, чин-чином. Да только, братики, дыбы он, значит, не вынес. Упокоился. Отнесли его в подземелье пока что, до времени. А на другое утро как пришли за телом, чтобы на Самсониевское тащить, глядь, а тела-то и нет. Исчез прапорщик-покойничек, точно сквозь землю провалился… Мне об этом мой кум сказывал, а он у генерала Ушакова в камердинерах служит. Так все они диву, говорит, дивились и чуду случай этот приписали…

      Наталья Дмитриевна жадно ловила каждое слово рассказчика. Сердце ее подсказывало, что дело касается такого