Осударева дорога (сборник). Михаил Пришвин

слов нет, как хорошо, – говорил Рудольф, – а все-таки с пальчиками дело скорей бы пошло.

      – Какие тебе пальчики, друг, – чуть было даже не рассердился Волков. – Я шел настоящим законным путем. Ты думаешь, я, как урка, все тащил себе и тут же все проедал и раздавал? И так жил для себя? Не было жизни у меня для себя никакой. Ты говоришь пальцами работать. Пальцы эти самые, как я ими все ночи в холодной лавке деньги считал, я себе отморозил, на руках и на ногах, и жена рядом считала и тоже себе отморозила. Я, брат, не на себя, я на вечность работал. И так руку себе засушил, глаз потерял и нажил миллион. И только уж когда нажил три миллиона, вспомнил сам про себя, и поехал со всей своей семьей, как ездили у нас все богатые люди, за границу, в Париж.

      – В Париж! – воскликнул Рудольф. – Ну, теперь все знаю вперед: поедешь в Париж и там угоришь!

      – Там-то вот наконец-то я и увидел на деле, как правильно я взял свой курс – вечность человеческая в рубле. Не было у меня французского языка, и за рубли мои ходил сзади меня переводчик. Не было глаза, вставили искусственный глаз. Рука была сухая, руку мне оживили. На радостях приказал я переводчикам: «Веди меня в самую главную церковь, желаю поблагодарить за все их Бога». Переводчик послушался меня и привел меня в великий собор Нотр-Дам-де-Пари. Тут увидел я великолепие несказанное. Упал на каменные плиты со слезами и радостью, понимая в сердце своем, что Бог одинаковый и у французов, и у нас, и по всей земле люди молятся и просят своего Бога о вечном рубле.

      После этого воспоминания Волков прослезился, а Рудольф стал хохотать, не меняя холодного и злого выражения своих глаз.

      – Чего ты, окаянный, хохочешь? – спросил Волков.

      – А как же мне не смеяться, – ответил Рудольф, – песенка твоя давно уже спета, все ее знают, а ты, русский мужичок-простачок, попал в Париж, услыхал, удивился, прослезился… И нас хочешь теперь умилить. Об этом есть песенка.

      – Какая такая песенка?

      – Ну, раз ты был в Париже, должен бы знать ее.

      И Рудольф, сделав мефистофельский жест, запахивая невидимый плащ, ударил рукой по струнам невидимой гитары и, отставив стройную ногу, пропел довольно хорошим баритоном и очень верно:

      На земле весь род людской

      Чтит один кумир священный,

      Он царит во всей вселенной,

      Тот кумир – телец златой.

      – Телец – это Кащей Бессмертный? – ввернул свое слово Зуек.

      – Самый Кащей, – ответил охотно Волков. – Но только в сказках он был бессмертным, да нет, даже и в сказках на него смерть пришла. Шестьдесят лет изо дня в день я крепко веру держал, понимал вечность в рубле. И когда время пришло против веры моей, я на крыше своего каменного дома утвердил пулемет.

      – Неплохо, – сказал кто-то с верхних нар.

      – Нет, друг, оказалось плохо. Пулемет мой с крыши стащили. Сам я в лес убежал, жил долго по лесам и оврагам, скитался, как дикий зверь, пока не понял после всех испытаний…

      Волков склонил голову.

      – Что ты понял? – спросил Рудольф.

      – Понял