Ты взойдешь, моя заря!. Алексей Новиков

встрепенулся, предчувствуя неслыханную литературную новость.

      – Не может того быть!

      – Будет, – подтвердил Глинка. – Если Александр Сергеевич это продолжение в свет не выдаст, тогда сама жизнь его напишет.

      – Признаюсь, – заинтересовался Лев Сергеевич, – никогда такого взгляда на поэму не слыхал.

      – А я, Лев, на Кавказе это понял. Живут там бок о бок и русские, и украинцы, и горцы и порой враждуют, а дорогу друг к другу найдут. Песни между собой первые дружат. То горцы у нас голос подхватят, то, глядишь, наша песня с горской породнится. Сначала чудно для уха, а вникнешь умом – тут такие пути для музыки открываются…

      – К шуту твою музыку! – отрезал Лев Сергеевич.

      Глинка взглянул на его равнодушное лицо и расхохотался.

      – Не буду, не буду… Чем Александр Сергеевич нас ныне порадует? – спросил он после паузы.

      – Нет мне больше веры от Александра, – с горечью оказал Левушка. – Ни одной его строки теперь не вижу… И поделом мне, прохвосту: зачем звонил по всему свету!.. А новенькое, – вдруг перебил себя Пушкин, – новенькое, ей-богу, есть. Только взята с меня гробовая клятва.

      Глинка выжидательно покосился.

      – Однакоже, – продолжал Лев Сергеевич, – новые стихи я через третьи руки получил. А в печать они все равно не попадут. Изустно их огласить – и то опасно!

      Глинка снова промолчал, понимая, что Левушкиной добродетели хватит ненадолго.

      – Тебе, Мимоза, пожалуй, можно довериться, – начал сдаваться Левушка. – Э, черт, – тотчас решил он, – эти стихи все честные люди знать должны. Послал их Александр Сергеевич с оказией в Сибирь, а кому – сам поймешь.

      Он начал читать приглушенным голосом:

      Во глубине сибирских руд

      Храните гордое терпенье,

      Не пропадет ваш скорбный труд

      И дум высокое стремленье…

      Давно отзвучали стихи, давно ушел будущий юнкер, а Глинка повторял памятные строки.

      Февральская ночь смотрит в одинокую комнату. Смутно виднеется за окном пустынная улица. Куда-то идет военный караул… Глинка отрывается от окна и снова в задумчивости ходит.

      Царствует на Руси новый Агамемнон, Николай Павлович, и мнится ему, что существуют при нем, для его величества пользы и надобности, верноподданные. А есть народ, и устами первого своего поэта он дает клятву побежденным бойцам. На смену погибшим явятся сильнейшие. Сгинет безвременье. Возвеличится Русь. Не умирают герои.

      Не пропадет ваш скорбный труд

      И дум высокое стремленье!

      Глава пятая

      – Ты хоть сегодня приободрись, Мимоза!

      Александр Яковлевич Римский-Корсак, стоя в дверях, долго присматривается, потом нерешительно направляется к дивану, на котором приютился Глинка.

      – Девиц жду, – объясняет поэт и, приступая к главному, по обыкновению краснеет. – Моя никак не решается на tête-à-tête[11], опять явится с товаркой, и ты решительно необходим!

      – Уволь! – отказывается Глинка.

      Но вечером

11

Свидание наедине (франц.).