Храм любви. Книга первая. Надежда. Виктор Девера

говорил он себе. – Кара приснилась за Храм, который я как дар в поклонение Марии Магдалине даже не сделал, а только подумал о нем, – почесывая затылок, говорил он. – Страшно, аж жуть, и друг – главный палач. К чему это все? – но заставить себя не думать совсем не мог. Его, как жабу на жабьем току, все равно распирала то одна, то другая мысль. Порой в своих уединенных рассуждениях он часто доходил до абсурда, но все эти мысли и поиски он по-прежнему старался сделать тайной своей души, чтобы никто не сказал, что у него какое-то странное увлечение.

      Поиски возможных путей воплощения своей затеи скорее не от страха, а от ненужных пустых пересудов и насмешек публично никогда не выпячивал и внешне был спокоен. Порой, прислушиваясь к своему голосу из подсознания, пытался зомбировать этой идеей даже других. Выдумывал различные сочиненные байки о неких пришельцах с другой планеты или другой страны, будто рассказанные кем-то. Естественно, в этих выдумках сюжеты инкрустировались его мыслями, которые вселялись в призраки, которые пытались дышать предполагаемыми им демоническими чудесами некого Храма любви.

      В этом положении если он еще не превратился в бесформенный овощ, то эту заслугу можно было с надеждой отнести к его затее, которая его прикрывала от серости. Так он своими выдумками рисовал возможное будущее. Это собственное внушение, высказанное порой шуткой, иногда кого-то убеждало, кого-то нет, но вело его к преодолению страха попасть в страну безумия, и он удивлялся сам выдуманным инопланетянам. Иногда мысли сжимали его в своих объятиях, и их фантастичность, как в экстазе сонного очарования, продолжали преследовать.

      В подобных случаях из подсознания являлся прежний неизвестный человек, пытаясь убеждать его в мыслях. «Может быть, он и прав», – говорил он себе, убеждая в необходимости не только Храма, но и отдельного интернационального государства, Империи любви, наподобие империи Ватикана, как в самой отдаленной реальности. Конечно, он по-прежнему относил это к неким фантазиям и продолжал отмахиваться от них.

      Что-то подобное этому появлялось у него еще при исполнении интернационального долга в Афганистане, но тогда мысли были мимолетными, обусловленными кровавыми ужасами войны. Степень его любви к своим собратьям и стране определялась степенью его жестокости в бою. Однако то, что любовь больше интернациональна, чем национальна, он был убежден и тогда, и сейчас.

      В мыслях он по-прежнему называл ее пленительной страстью здравого ума, призванного Богом объединить мир на каком-то общем согласии и интересе. Размышления о том, когда бы ни смерть и страх, а любовь и добро дарили право на власть, все-таки не покидали его. Убеждался в мыслях, что интернациональную политику и идеологию может проводить в полном объеме только интернациональное государство или сознание, воспитанное в подобном. Только оно может приговорить к смерти неопределенное сознание и Царство неопределенного знания. Законы существующих национальных государств всегда отторгали