Нежная война. Джулия Берри

дорогая, какая же ты идиотка», – сказала она самой себе.

      – Прощу прощения, – произнес голос за ее спиной.

      

      Первый танец – 23 ноября, 1917

      Повернувшись, Хейзел увидела оливковый галстук, аккуратно заправленный в серый твидовый пиджак, а чуть выше – лицо молодого человека с темно-карими глазами.

      – Ох, – выдохнула Хейзел и быстро встала со своего места.

      – Привет, – сказал он очень серьезным тоном, как будто за что-то извинялся. Его лицо выражало какую-то официальную торжественность. У него была тонкая фигура, начищенные до блеска туфли и отглаженная рубашка. Хейзел опустила голову, дожидаясь, пока с ее лица сбежит краска смущения. Скрывались ли за этими туфлями такие же ноги, как у ее отца: покрытые темными волосами? «Глупая, глупая мысль!»

      – Простите, – сказал молодой человек. – Я не хотел вас напугать.

      – Все в порядке, – ответила Хейзел. – Я ни капли не испугалась.

      Неправда.

      Нос девушки защипало от запаха лавровишневой воды после бритья и чистой, выглаженной одежды. У юноши были впалые, гладкие щеки, и Хейзел вдруг захотелось коснуться его лица. Она так испугалась этого порыва, что уже приготовилась бежать к выходу.

      – Я хотел сказать, – начал молодой человек, – что мне очень понравилась ваша игра.

      Наконец-то Хейзел могла следовать заученному сценарию. Родители научили ее, как отвечать на комплименты после сольных выступлений.

      – Спасибо большое, – сказала она. – Вы очень добры.

      Это был механический ответ, заученный наизусть, и юноша это понял. По его лицу пробежала тень. Бедняга. У него был всего один шанс поговорить с ней, и всего одна вещь, которую стоило бы сказать: как он влюбился в ее музыку, как она унесла его далеко-далеко из этого места, из этого вечера, всего за неделю до того, как он отправится на Западный фронт, где молодые мужчины, такие же, как он, погибают целыми отрядами, и что она подарила ему возможность отрешиться от реальности своей искренней и всепоглощающей игрой. Но правила приличия позволили сказать лишь то, что ему понравилось ее исполнение, и он от всей души надеялся, что девушка почувствует, какую мысль он так отчаянно хотел донести.

      А теперь на него смотрели ее большие и глубокие глаза, обрамленные длинными, темными ресницами.

      Бедный Джеймс.

      Хейзел поняла, что он хотел сказать. Она проглотила свой страх и посмотрела ему в глаза.

      – Правда, – сказала она. – Спасибо.

      Тень исчезла с его лица.

      – Меня зовут Джеймс. – Он протянул ей руку.

      Она пожала его теплую и сухую ладонь, чувствуя неловкость за свои грубые, жесткие пальцы пианистки. К слову, Джеймс описал бы ее руки совсем иначе.

      – А как ваше имя? – он улыбнулся, и я сама чуть не упала в обморок, не говоря уже о Хейзел.

      Она покраснела. Если бы в тот момент ее щеки разгорячились еще чуть больше, она, наверное, взорвалась бы.

      – Я Хейзел, –