Бумеранг на один бросок. Евгений Филенко

он безжалостно. – Конец наступает, когда на масло плавно опустится ломоть розовой, почти без прожилок, ветчины.

      Уж как угодно, а мне сразу захотелось бутерброда с ветчиной. С розовой.

      – А если на ветчину падет листик нежно-зеленого салата, – довершил он пытку, – такого, знаешь, с капельками изморози… тогда пиши пропало. Вот так, от малого к большому. Это, братец ты мой, природа.

      – Какая еще… при чем тут природа?!

      – А при том, что человек, что бы он из себя ни строил, как ни кичился бы своим интеллектом, культурой, цивилизацией и прочими прибамбасами, все равно в самой глубине своего прямоходящего и практически лишенного волосяного покрова организма, на уровне клеточной памяти остается животным. Хотя и с фантазиями. Не просто хлеб, а бутерброд… И ты точно такое животное, как и твоя невозможная кошка, только наивно полагаешь себя более разумным, чем она – хотя она-то, со своими кошачьими фантазиями, наверняка считает иначе.

      – И вы тоже животное?

      – Точно, – объявил он с удовольствием. – Совершенно несмысленная тварь, пробираемая звериными инстинктами и одержимая фантазиями самого разнузданного толка!

      – В чем это выражается?

      – Хотя бы в следующем: я люблю спать. Если бы не налет цивилизации, я спал бы двадцать часов в сутки! Еще я люблю есть не то, что полезно, а то, что вкусно. Если уж я начну в минуту голода сочинять в своем воображении бутерброд, то всем чертям станет тошно… Еще я люблю женщин.

      – Что, всех?

      – Ну, не всех, а, скажем, тех, что в пределах досягаемости. Я борюсь с этим инстинктом… с переменным успехом, – дядя Костя вздохнул. – У меня две жены. И я обожаю обеих. Но сейчас я здесь, и мне очень нравится твоя мама. Наверное, при определенном стечении обстоятельств я мог бы вдруг оказаться твоим отцом. – Он помолчал, о чем-то вспоминая. – Разумеется, в этом случае ты выглядел бы иначе. И у тебя к твоим четырнадцати была бы уже пятая по счету подружка на всю жизнь… Слушай, а не слишком ли я с тобой откровенен? В конце концов, ты всего лишь несмышленый неандертальский подросток…

      – Пустяки, – скромно сказал я. Послушал бы он наши разговоры в раздевалке спортзала!

      – Ну, так… к чему это я? А вот к чему: твоя мама мне нравится, а Ольга Лескина, при всех ее неоспоримых добродетелях, не пробуждает ровным счетом никаких эмоций. Мы с ней, веришь ли, давние и добрые друзья. Хотя, справедливости ради, отмечу, что отдельные прямоходящие животные ушли от своих генетических программ намного дальше, чем я, грешный, и пытались за Ольгой ухаживать. Увы, без видимого успеха.

      У меня сердце ёкнуло.

      – Ей… – сказал я с усилием, – ей нужно немного подождать.

      – Неужели тебя? – усмехнулся он. – Не фантазируй. Победи свой голод прежде, чем привидится ветчина. И уж наипаче салат… Знаешь, сколько ей лет?

      – Ветчине?

      – Ольге.

      – Не знаю… не хочу знать.

      – Она втрое старше тебя. У нее…

      Я напрягся, ожидая, что он скажет: «… дети твоих лет». Но услышал:

      – …взбалмошный